Край безоблачной ясности

В машине Бето все продолжали веселиться: орали, пели модные песенки, кричали непристойности прохожим и обнимались.

— Ай ванна фок, — повторил Туно, поправляя резинки и подтягивая брюки.

— Рано еще. Сначала выпьем.

Они поставили машину Бето напротив «Марго» и пошли по Санта-Мариа-ла-Редонда, притихшей в серых сумерках в ожидании огней и ночного оживления. На углу Ла-Либертад им попалась закусочная. Они вошли, пиная ногами медные плевательницы и вызывающе глядя на остальных посетителей, нашли свободный мраморный столик, и полилась текила.

— Вы опять поедете в Штаты? — спросил Бето.

— Еще бы! Скажи-ка, Туно, как на твой вкус тамошние бабы?

— Первый сорт, — сказал Туно. — Да я и сам неплох — настоящий латиноамериканский ловер[148], не то что эти гринго, которые, сдается мне, умеют только слюни пускать.

— Во дает, сукин сын! А у тебя что новенького, Фифо? Как работенка?

— Да что работенка! Та, что ты мне оставил, когда уехал в Гринголандию, так, халтура. Торговать мороженым дело незавидное. Даже прислуги на меня не смотрели. Нет хуже постоянной работы; хочется чего-нибудь поинтереснее, чего-нибудь такого, чтобы не сидеть на месте, а крутиться, и чтобы людей разбирало любопытство — мол, что это за птица, как он зашибает деньгу.

— А я хотел бы иметь постоянную работу здесь, в Мехико. Но такую, чтобы что-то светило впереди, понимаешь? Да только кто тебе ее даст? Я уже был мороженщиком, каменщиком, официантом в кабаре, что мне остается?

— Поганая жизнь! — вздохнул Фифо. — Только Бето хорошо, мировое дело быть таксистом.

— Не скажи, — отозвался Бето. — Конечно, тут есть свои плюсы; можно подцепить девчонку, прокатить дружков. Но потом все деньги оставляешь в кабаке и целый день, подыхая от скуки, колесишь по городу, по большей части один, и выучиваешь названия улиц. Иногда меня подмывает бросить это дело и махнуть в Штаты с Туно и Габриэлем.

— Ну, не жалуйся, Бето. Тебе по всем статьям повезло. Послушай, а что стало с той чувихой из «Бали-Аи»?

— Глэдис? Чертова шлюха, у нее был самый настоящий сифилис, а она и не знала об этом… Спасибо одному доктору из Сан-Рафаэля, а то бы я пропал… А потом мне попалась эта блондинка, помнишь, и тут уж было невозможно устоять…

— Почему это женщины требуют от нас верности? Ведь они тоже не прочь для разнообразия покрутить то с одним, то с другим, разве нет?

— Это потому, что они себя не уважают и не ладят с другими бабами. Ты обратил внимание? То ли дело мужики: мы все относимся друг к другу по-товарищески, как мужчина к мужчине; взять хоть тебя, Фифо, ты мне все равно как брат.

Фифо и Бето обнялись и похлопали друг друга по спине.

— Нет ничего дороже, чем друг!

— Кому же еще расскажешь, что у тебя накипело на сердце? А будешь все держать при себе, нутро сгниет от тоски, правильно я говорю? При нашей собачьей жизни с кем же и поговорить по душам, как не с корешами?

— Сами знаете, отцу с матерью некогда с тобой рассусоливать. В девять лет тебя, как собаку, выгоняют на улицу продавать газеты, или тырить бумажники, или чистить ботинки.

— Но так и становишься человеком, Бето. Так и узнаешь всю эту банду сволочей, и хари их, и повадки. Даже то, как они милостыню подают. Уж я-то на этом собаку съел, недаром до тринадцати лет был поводырем слепого. А чего только не знал этот хитрюга-слепец! Сдается мне, он видел за четверых ушами, кончиками пальцев и чуть ли не пупком. Он даже по запаху узнавал, кто подходит, кто ему даст песо, а кто пять сентаво. Недоверчивый был старик. Так и не дал мне проведать, где он прячет деньги, и когда его сшиб грузовик, никто не знал, где он их держал, и я остался без работы и без денег.

— Куда ни кинь, все клин, Фифо.

— А вообще-то работенка была не пыльная; когда помер слепой, я хотел заняться этим делом в Ацтекас, но у них там свой профсоюз, и чужим ходу нет.

— Ну, ладно, допивайте и пошли. Уже пора.