Край безоблачной ясности

Свет ламп мерк перед сверканьем большой пианолы-автомата, откуда исходили томные, стонущие звуки дансона «Неридас». «Угостишь сигареткой?» — спрашивали девицы в белых льняных платьях с блестками. Бето встал, прошелся по залу и направился к маленьким каморкам, отделенным друг от друга ширмами. В каждой был стол с рулоном бумаги и бутылкой вина и одинокий диван, обитый зеленой клеенкой. Бето вошел в одну из них и прилег, не сомневаясь, что какая-нибудь придет. Так было всегда. Он их не искал, они сами находили его. И всем им, как новеньким, так и самым старым и потасканным, он умел что-то дать. Он погасил свет и закурил сигарету. Немного погодя он почувствовал возле себя чье-то дыхание и запах крема. Он протянул руку и обнял за шею невидимую женщину. Потом ущипнул ее за грудь.

— Вроде бы я не знаю тебя, толстушка.

— Я видела, как ты вошел, а я уж знаю твои повадки…

— Погоди, погоди, сейчас отгадаю.

— Я всегда говорила: второго такого весельчака не сыщешь… Бето.

Голос ее изменился, тоненько зазвенел, и тут он со стыдом вспомнил его.

— Глэдис, — почти беззвучно произнес Бето. — Так ты сюда попала?

Глэдис легла рядом с ним, взяла у него сигарету изо рта и прикурила от нее. Все перевернулось в ней в эту минуту молчания, и, не отдавая себе в этом отчета, не в силах выразить и даже осознать свою уверенность, она всем существом почувствовала, что в эту ночь они не прикоснутся друг к другу и что Бето, что бы он ни сказал, чувствует то же самое. Два дымящихся светлячка то опускались, то поднимались.

— Платить надо двадцать пять песо, — сказала Глэдис.

— Заплачу утром, когда будем уходить.

— У тебя все хорошо?

— Мотаюсь, как обычно. — Бето закрыл глаза.

— А как насчет нас с тобой?

— Что уж теперь говорить. Помнишь, я спутался с этой блондинкой, и с тех пор мы больше не виделись… Это не по моей охоте случилось, Глэдис; так уж вышло с нами тремя. Говорят, есть волевые люди, которые добиваются, чего захотят. Но ты и я…

Глэдис закрыла глаза руками. Ей хотелось что-нибудь сказать; в голове копошились какие-то слова, молитвы; клонило ко сну

Просить бога; о чем нам просить; нас придавила жизнь и заткнула нам рот; да ничего и не нужно; не к чему говорить, свиделись, и ладно… ты обратил внимание, сколько таких людей, как мы, на улицах, на рынках? Море. И все они, как и мы, голоса не подают

Бето притушил сигарету о стену, испещренную пятнами от раздавленных тараканов. Он не умел говорить, но думал

Я родился и когда-нибудь умру, не зная, что было в промежутке       проходят дни и наступает воскресенье, праздник как праздник       мы идем на корриду, наливаемся пивом, бузим в кабаке, спим с девкой, а по сути дела только ждем, пригнувшись, когда нас бог приберет

— Ты обратил внимание, Бето, что есть люди, про которых все знают, как их зовут? — спросила Глэдис, сбрасывая туфли, которые упали на занозистый пол со звуком пощечин. — Папа, Сильверио, президент.

Глэдис, я не хочу, чтобы ты говорила со мной; я никогда не толкую с людьми; что само срывается с языка, то и говорю; о чем мне с тобой разговаривать, раз у меня нет воспоминаний? мне вспоминается только мама, и то с каждым днем у меня все больше стирается в памяти ее лицо, и я помню только, что настанет мой последний день, когда и мое лицо сотрется; но не спрашивай меня, что было в промежутке, потому что я и сам не знаю; мне холодно и хочется спать, хочется опуститься куда-то вниз

Глэдис закрыла глаза и уронила сигарету в медную плевательницу.

Их что муравьев, если подумать обо всех, кто жил и отдал богу душу

— Попробуй сосчитай тех, кого жизнь ухайдакала, а ведь ни одного не знаешь по имени.

Пожалуйста, не говори, Глэдис, прошу тебя… сегодня праздник, можно покейфовать, но праздничаем мы в потемках, не так, как раньше; это черный праздник, а раньше был солнечный