Кракен пробуждается. Паутина

Чуть ли не единственным ярким событием было уже упомянутое мной дезертирство Хораса Таппла в Панаме. До сих пор остается тайной, как он к нам затесался. Видимо, Уолтер непонятно с чего решил, что Хорас поможет объединить нашу команду, но этого не случилось. Все его попытки организовать настольные игры, шутейные состязания, бинго-розыгрыши отклика ни у кого не встречали, а наши вечерние посиделки напоминали скорее научные семинары — так что он еще на середине Атлантики понял, что попал не туда. Его одолевало уныние, он все реже пытался оживить нашу миссию, а перед приходом в Колон напился и высказал всё, что думал о нас и о Проекте в целом. На следующий день он сбежал.

Бедняга Хорас. Счастливчик Хорас.

Я лично старался поближе сойтись со всеми — и правильно делал. Впервые после моей катастрофы я стал замечать других и видеть в них людей, а не просто материал для Проекта. Я медленно возвращался к жизни и, надо признаться, удивлялся собственному идеализму. Я пока не лишился иллюзий, но прозревал и заменял фантазии фактами. Итак, Проект перестал быть теорией и мы, как ни странно, ехали осуществлять его на практике. Ощущения человека, пробуждающегося от сна, озадачивали меня и немного тревожили. Так, вероятно, бывает с теми, кто потерял память: ты чувствуешь, что сделал что-то не то, но не помнишь, что.

Думаю, мне посчастливилось, что процесс этот шел постепенно. Случись это внезапно, мне бы не поздоровилось.

Мои спутники мало-помалу превращались из списка фамилий в живых людей — притом не в таких, какими я их считал. Возможно, в дороге с ними тоже происходили какие-то перемены. Сам я точно знал, что изменился и смотрю на них другими глазами. Врачи, советующие круиз как средство от самых разных болезней, возможно, и правы. В голове у меня определенно прояснилось, и не сказать, чтобы к лучшему.

Так я с упавшим сердцем обнаружил, что все колонисты совершенно по-разному смотрят на то, как использовать наши возможности и материальные средства. В своей прежней лирической фазе я с наивностью ранних социалистов думал, что наивысшая ценность для всех людей — это разум. Теперь я будто впервые осознавал, что разум — понятие относительное, зависящее от индивидуальных взглядов, и что наше идеальное общество будет, возможно, формироваться не столь гладко и не столь бескорыстно, как мне представлялось.

Моя способность здраво судить о вещах понемногу выходила из спячки.

Так мне делалась все яснее непродуманность, мягко говоря, наших планов. Мы слишком полагались на единомыслие в коллективе и не предвидели, как будем улаживать разногласия; чем больше я думал об этом, тем больше тревожился. Для решения спорных вопросов нам требовался авторитет, единодушно принятый всеми.

Я тщетно пытался обсудить всё это с Уолтером. Он относился к будущему эмпирически и заявлял, что моему формализму недостает гибкости. Всё будет делаться в зависимости от обстоятельств, говорил он и отказывался спорить со мной.

Такой подход у плановика его масштабов приводил меня в замешательство, но противопоставить этому я ничего не мог и после трех-четырех попыток перестал ему докучать. Не одно это беспокоило меня в нем. Он стал менее доступен, чем в подготовительном периоде, и постоянно сидел у себя в каюте. Вскоре мне стало казаться, что он отделяется от нас, воздвигая непроницаемый барьер вокруг себя и Алисии Харди, ставшей кем-то вроде его личного секретаря. Эту перемену, думаю, замечал только я, поскольку раньше работал в тесном контакте с ним; остальные полагали, что ему, как организатору, надо о многом подумать. Один лишь Чарльз Бринкли упоминал мельком о его изоляции.

К концу путешествия я познакомился со всеми довольно близко. Это было нетрудно: от нечего делать каждый охотно говорил о себе. Чарльз рассказывал, как притесняют английских фермеров; потеряв терпение, он продал хорошую ферму в Ноттингемшире, чтобы попытать счастья на девственной земле, которую будет возделывать как считает нужным, без постороннего вмешательства и заполнения бесконечных бумажек.

Я узнал о несогласии Джо Шаттлшоу с разнообразными боссами, профсоюзом и классовой системой; он желал, чтобы его дети росли в обществе, где ничего этого нет. Узнал о разочарованиях, погнавших вдаль Тома Коннинга и Джереми Брэндона; о крушении надежд, постигшем Дженнифер Дидс; о романтических устремлениях другой Дженнифер; об идеалистических взглядах Дэвида Кемпа. Я мог уже назвать мотив, истинный или мнимый, почти для каждого, но убедительными были не все мотивы.

Камилла Коджент не желала говорить, почему отправилась с нами, и вообще держалась в стороне. Из-за этой обособленности я как-то и подошел к ней у борта, чтобы приобщить ее к коллективу, а еще потому, что она чем-то напоминала мою дочь Мэри. На мой вопрос, зачем ей понадобился Проект, она промолчала, устремив невидящий взгляд на волны. Я подумал, что она не расслышала, и хотел повторить вопрос, но она перевела тот же взгляд на меня и сказала без всякого выражения: