Красивые вещи

– Ты только насчет этого не переживай. Переживай насчет того, чтобы снова поправиться. Об остальном я позабочусь. Верь мне.

– Я верю. Ты единственный человек, кому я верю, ты это знаешь. – Мать смотрит на меня. – О милая, не расстраивайся так. Самое главное – это то, что мы с тобой есть друг у друга. Только это у нас тобой и было всегда.

Я киваю и беру маму за руку. Я думаю о счете, который лежит у меня дома на письменном столе. Это счет за последний курс лечения матери, и оплатить его я собиралась за счет денег, которые жду от Эфраима. Это уже третий рецидив неходжкинской лимфомы. Более чем скромная страховка матери только частично покрыла первый курс лечения (базовую химиотерапию), а второй курс (агрессивную пересадку стволовых клеток) страховка не покрыла вообще, но сдержала рост опухолей на год с лишним. Не так давно я подсчитала, сколько всего денег истрачено на лечение матери. Мы приближались к большой шестизначной цифре. А этот рецидив – третий по счету – запросто выведет нас к цифре семизначной.

Мне хочется кричать. По идее, трансплантация стволовых клеток дает успешный результат у восьмидесяти двух процентов пациентов, поэтому я восприняла ремиссию как гарантию удачи, потому что каков был шанс, что моя мать окажется в числе восемнадцати процентов? Разве не поэтому я кивнула, хоть и не в силах была моргнуть, увидев чек на громадную сумму за трансплантацию клеток? Разве это не было оправданием тому, чему я себя посвятила в последние несколько лет?

«Ведь мы почти выздоровели!» – вот что я говорю себе теперь, включая мотор и выезжая на улицу. Только тогда, когда мать прикасается прохладной рукой к моей руке и сует мне платочек, я понимаю, что плачу. Правда, я не совсем понимаю, о чем эти слезы: о маме, о невидимых опухолях, пожирающих ее изнутри, или о моем собственном будущем – о том, каким туманным оно снова выглядит.

Мы с матерью едем домой и почти не разговариваем. Тяжелым камнем лежит между нами ее диагноз. А у меня мысли мечутся: что теперь, как все будет теперь? Приобретение лекарств – это ведь только часть лечения, а на самом деле этот курс наверняка обойдется в полмиллиона. И что противно, у меня на примете нет новых «клиентов». Как я была наивна, думая, что смогу заняться чем-то совершенно другим. И вот теперь я мысленно пробегаю взглядом лица, которые отметила для себя в социальных сетях – всяких князьков и новоявленных знаменитостей, завоевывающих себе место в Беверли-Хиллз. Я пытаюсь вспомнить подробную инвентаризацию их имущества в Инстаграме – они всегда это делают сами. Я думаю об этом, и внутри меня вспыхивает маленькая гневная искорка. Эта злость помогает мне преодолеть накопившуюся усталость. «Ну, вот мы и снова в деле».

Когда мы подъезжаем к дому, я с удивлением замечаю, что машина Лахлэна стоит на моей подъездной дорожке. Я припарковываюсь и вижу, что шевелится штора в окне. За стеклом мелькает его белое лицо – и он исчезает.

Мы входим в дом, и я обнаруживаю, что свет не горит и все шторы задернуты. Всюду полумрак. Я щелкаю выключателем и вижу Лахлэна. Он стоит у двери и часто моргает из-за яркого света. Он поспешно выключает свет и оттаскивает меня от двери.

Моя мать медлит на пороге позади меня.

Лахлэн смотрит на нее через мое плечо:

– Красотка Лили, все хорошо? Как прошло обследование?

– Не очень хорошо, – отвечает моя мать. – Но говорить об этом сейчас у меня желания нет. А почему тут свет выключен?

Лахлэн пристально смотрит на меня. На его лице тень тревоги.

– Нам надо поговорить, – тихо произносит он, берет меня за локоть и ведет в угол гостиной. – Лили, вы не возражаете? Мне надо с Ниной наедине поговорить?

Мать кивает и с ледяной медлительностью идет к кухне. Ее глаза сверкают от любопытства.

– Приготовлю всем ланч, – говорит она.

Как только мы оказываемся там, где мать нас не услышит, Лахлэн притягивает меня к себе и шепчет мне на ухо:

– Здесь была полиция.

Я отшатываюсь:

– Что? Когда?

– Всего час или два назад. Вскоре после того, как ты поехала за мамой.

– Что им было нужно? Ты с ними говорил?

– Господи, нет, я же не идиот. Я спрятался в ванной, дверь им не открыл, понятно? Но искали они тебя. Я слышал, как они спрашивали у соседки, здесь ли ты живешь.

– У Лайзы? И что она им ответила?

– Сказала, что не знает, как тебя зовут. Она молодчина.

«Спасибо, Лайза», – думаю я.

– А они ей не сказали, о чем хотят поговорить со мной?

Лахлэн качает головой.

– Ну, если бы это было что-то серьезное, они бы не стали вежливо стучать в дверь. – Голос у меня дрожит. – Правильно?

Я оборачиваюсь и вижу, что рядом с нами стоит моя мать. Она держит тарелку с крекерами и смотрит то на меня, то на Лахлэна. Тут я понимаю, что мы говорили слишком громко.

– Что ты натворила? – спрашивает мать.

Я мгновенно умолкаю. А что я могу сказать?