Красивые вещи

Может быть, после случившегося мне следовало поскандалить с отцом, но на протяжении нескольких месяцев он был так подавлен, что у меня духа не хватило заговорить с ним. Кроме того, в это время возникли другие, более срочные проблемы, например плохое состояние Бенни. Теперь его почти невозможно было вытащить из дома, он напрочь отказался посещать школу. (Иногда, останавливаясь около его двери, я слышала, как он вполголоса разговаривает с кем-то, кого там не было.) Кто-то должен был решить, как быть с «Джудиберд», которая теперь стояла в сухом доке в эллинге – жуткое напоминание о нашей трагедии. Кто-то должен был собрать вещи в Стоунхейвене, где теперь никто не хотел жить. Мы должны были переехать в наш дом в районе Пасифик-Хайтс. Это означало, что кто-то должен был подыскать новую школу для Бенни – такую школу, где было бы учтено его проблемное психологическое состояние.

Я была не в состоянии заняться чем бы то ни было из этого. Ощущение у меня было такое, словно я несусь на высоченной скорости и вдруг резко торможу и останавливаюсь. Бывало, по утрам я просыпалась, думала о том, как моя мать прыгает за борт «Джудиберд», и ощущала такой же темный порыв.

Приехали брат отца с женой, детишками и няньками, чтобы помочь навести порядок в доме. Личная секретарша моей матери тоже появилась, чтобы разобраться с бумагами, но даже тогда я не сумела заставить себя вернуться в университет. На оставшуюся часть семестра я взяла в Принстоне академический отпуск и по вечерам сидела в кабинете с Бенни. Шторы были задернуты. Мы сидели и молча смотрели одну за другой серии «Западного крыла»[67]. Со временем подруга матери нашла школу-интернат в Южной Калифорнии. Там был упор на иппотерапию. Можно подумать, Бенни был заядлым конником и езда верхом смогла бы избавить его от тоски и прогрессирующего безумия. Но других идей попросту не было.

Мы покинули Стоунхейвен в начале января. В наш последний вечер там Лурдес приготовила лазанью. Мы с отцом и Бенни сидели и ужинали в парадной гостиной, с хрусталем и столовым серебром. Это был первый настоящий ужин со времени смерти мамы. Подавая нам еду, Лурдес плакала.

Отец нарезал лазанью на квадратики идеальной формы и отправлял их вилкой в рот один за другим. Казалось, еда для него – повинность, которую нужно вытерпеть. Кожа у него под глазами обвисла и стала похожа на сдувшиеся воздушные шарики, краешки ноздрей, воспалившихся от непрерывного насморка, стали похожи на высохшие красные полумесяцы.

Бенни, сидевший напротив отца, к еде не притрагивался. Он не спускал глаз с отца и вдруг выпалил:

– Ты убил маму.

Отцовская вилка замерла в воздухе, с ее зубьев свисли ниточки расплавленного сыра.

– Ты не это хотел сказать.

– Нет, как раз это, – продолжал Бенни. – Вот что ты делаешь. Ты разрушаешь чужие жизни. Ты мою разрушил, а потом мамину. Твой бизнес, да все, чем ты занимаешься, – это высасывание жизни из других людей.

– Ты понятия не имеешь, о чем говоришь, – негромко произнес наш отец, глядя на тарелку с лазаньей.

– У тебя был роман, – сказал Бенни, оттолкнул от себя тарелку, и она сбила бокал с водой. Вода медленно потекла по столу к тарелке отца. – Мама убила себя из-за того, что ты ей изменял.

Отец взял салфетку и осторожно накрыл ей лужицу воды:

– Нет, твоя мать убила себя, потому что была больна.

– Это ты сделал ее больной. Это место сделало ее больной. – Бенни поднялся, вытянул длинную худую руку и махнул ей так, словно хотел разрубить Стоунхейвен пополам. – Богом клянусь, если после завтрашнего дня ты еще раз притащишь меня сюда, я сожгу этот чертов дом дотла!

– Бенджамин, сядь.

Но Бенни уже не было в столовой. Тяжелым галопом он пробежал по паркету коридора, и глубины дома поглотили его. Отец снова взял вилку и аккуратно отправил в рот кусочек лазаньи. Он проглотил его так, словно ему было больно, и посмотрел на меня. В его взгляде было мрачное удовлетворение. Он словно бы несколько недель (или лет?!) ждал, чтобы кто-то нанес ему удар, и вот удар наконец настиг его. Теперь он мог порадоваться тому, что это случилось, и жить дальше.

– Думаю, для твоего брата будет полезно уехать отсюда. Это место слишком сильно напоминает ему о вашей матери.

Я сглотнула плотный ком, сжавший мое горло. Выждав еще минуту, я задала отцу вопрос, который боялась задать несколько месяцев:

– А та, другая женщина… ты все еще с ней?

– Господи, нет! Она ничего не значила. – Отец покачал серебряной вилкой. – Послушай, я не всегда был хорошим мужем для твой мамы, я это знаю. У нас случались ссоры, как у любой супружеской пары. Но ты должна поверить мне: я делал все, что было в моих силах, чтобы беречь ее. Я знал, что она… хрупка. Я делал то, что для нее было лучше – так я считал… – Он указал вилкой на меня: – И точно так же я стараюсь делать то, что лучше для тебя и твоего брата.