Красна Марья

Капитолина с искренней симпатией глянула на интеллигентного молодого человека и, подумав, ответила:

— Да, если мой муж пожелает принять участие.

* * *

Только несколько месяцев спустя, томясь чувством вины, жаждущая утешения Капитолина выбралась в Сербию — главным образом, чтобы повидать великого молитвенника отца Иова. Он сильно сдал за последнее время, стал еще немощнее. Хворый и слабенький, он не сразу, но все-таки принял ее в своей келье. Перед исповедью Капитолина вдруг испытала неведомый прежде страх, почти ужас — и буквально заставила себя приступить к очистительному таинству. Исповедовавшись (отец Иов не перебивал), она замолчала и вопросительно взглянула на старца — тот тоже молчал и как будто ожидал чего-то еще. Капитолину вдруг стала бить нервная дрожь. В конце концов она расплакалась.

— Скажите, батюшка, а бывает такое, что верится, будто искренне любишь, а потом как-то вдруг обернется, что все прежнее было лишь детской мечтой? — подняв заплаканные глаза, с захолонувшим сердцем робко спросила она.

Старец внимательно посмотрел на нее и ответил скорбно и сострадательно:

— Тут, дружочек, себя винить надобно: зачем без благословения замуж шла? Понимаю: данному слову хотела верной остаться. А зачем то слово, не спросившись, давала? Вот что плохо, чадо: самонадеянность со всех сторон одолевает! Навыкли мы повторять, что попки: «Послушание превыше поста и молитвы!» А как до дела дойдет — так не спросивши, всё по-своему норовим повернуть, а после — пожинаем плоды своеволья да мучаемся. Эх, дитя мое горькое, дитя непослушливое… Взялась за доброе дело, да не завершила, а ведь известно — «претерпевший до конца спасется». И другое еще было: поначалу о счастье многострадальной Дарьюшки пеклась, в дом позвала — и тоже не на пользу пошло, потому как взялась самонадеянно, без духовного совета, ревновала не по разуму. Ну а после… девичьей любви своей всполошилась, помыслила себя кругом виноватой: мол, «другому обещалась» — так, нет?

Капитолина испуганно внимала старцу, и в ее голове быстро проносилось: «Да как же он знает — я ведь не только ни с кем не делилась, а, может, и сама не до конца осознавала… а ведь так и было!».

— «Как бы кого не опечалить» — оно, конечно, для всех должно правилом быть, да ведь ко всему с рассуждением следует относиться, — тем временем продолжал старец. — Пéрше — не решалась отказать жениху, а не стоило и обещания того, не спросившись, давать. Инше — смалодушничала: мол, дети малые, хозяйство, труды великие — а ведь крест не по силам не дается… Кажи: кто в вере-благочестии детей бы поднял? Марья-то просила, а тебе казалось — непосильно да неуместно, абы ж приняла, а после вышло: и посильно, и уместно, и полюбовно. На своем месте ты оказалась. Господь-то сердцевед лучше знает твои душу и дарования. И ладно всё шло — да вдруг спужалась, аки апостол Петр, грядущий по водам, а теперь — жалеешь, тонешь да мечешься… Горше-то всего: «карьеру», «науку», «благополучие» — всё выше материнства поставила… Да полно, принесет ли оно счастье? Але ж сама выбрала — што ноне плакаться?

Щеки Капитолины полыхали, и она умоляюще смотрела на старца. Но тот как будто не замечал этого — и продолжал говорить ровным теплым голосом:

— Ноне за деток да раба Божия Алексия особо молись, ин нужна ты им была бóле, чем кому другому… Ну да Господь и ошибки наши к лучшему управляет… Как бы то ни было, а прошлого не ворóтишь, дело кончено. И мужа, смотри, таперича береги: он хоть и много старше, но тебя любит и человек достойный. Сама еще не знаешь, каков человек… Не печалься, голубчик, не оставлю молитвой. Дети не пропадут, всё устроится. Бог тебя благословит…

Лина поцеловала сухую старческую ручку, тонко пахнущую ладаном, и вышла со светлым чувством ласки и утешения, все еще заплаканная, но несколько приободренная. С этого дня ностальгические мысли о прошлом, о покинутых детях, о надежном плече Алексея меньше беспокоили ее.

Глава 27

Алексей получил письмо из Холмов — и засобирался в Польшу. Дядя Анджей спешно извещал, что отец Алексея Стефан, ранее оказавшийся с армией Юденича в Эстонии и после перебравшийся в Финляндию, теперь нежданно прибыл к ним. И что он, дядя, обрадовал брата известием: его младшенький, Алешка, жив-здоров и обосновался в Словакии.

Алексей оформил паспорт на себя и Сережку и отправился повидать отца. Они добрались до Варшавы на поезде, потом на перекладных — до Холмов. Во дворе за крепким забором забрехали привязанные собаки.

Взошли на крыльцо добротного бревенчатого дома, стали отряхивать снег — в теплой избе зазвучал высокий тревожно-вопросительный голос тетки Йоли. Алексей откликнулся через дверь. Дверь распахнулась, выпуская в сени клубы белесого пара. В проеме стояла сухощавая фигурка удивленной тетушки Йоли, а за ней — постаревший и пополневший, но все еще молодцеватый отец. Алексей шагнул в избу. Они крепко обнялись и стояли так с минуту, а затем Алексей повернулся и подозвал оробевшего Сережку…