Красная карма

За поворотом дороги показался город ее мечты. Правда, не совсем такой, каким она его воображала, а с соломенными крышами и расписными глинобитными стенами, над которыми возвышались, мирно соседствуя, разноцветный храм (вероятно, индуистский), позолоченное святилище, увенчанное массивной статуей (она догадалась, что это Будда), и – она не верила своим глазам – церковная колокольня. Итак, они достигли Королевства, синкретической утопии, где права гражданства имели все религии без исключения.

Еще несколько сот метров рысью – и греза приобрела конкретные черты: сотни адептов вышли им навстречу, выстроившись по обе стороны дороги в эффектный почетный караул. В эту минуту – именно в эту минуту, когда они оказались меж двух людских потоков! – Николь поняла, что проникает в самый центр трепетной утопии. Ксанаду был не мечтой или бредом, а гармоничным сообществом, которое развивалось в буквальном смысле слова под покровительством богов… Среди встречавших были ашрамиты в белых дхоти и незапятнанных куртах без воротника и швов; деревенские жители в одних только набедренных повязках и чалмах (Николь подумалось, что достаточно единственной искры от факела, чтобы они загорелись). Были также сборщицы чая с тяжелыми серебряными серьгами и повязками на лбу, поддерживающими заплечную корзину; непальцы – в одеяниях, спадающих на широкие в бедрах и зауженные ниже колен шаровары, в расшитых сложными узорами безрукавках, в сдвинутых набок пилотках, наводящих на мысль о безоружной армии…

Она заметила буддистов с гладко бритой головой: в оранжевых нарядах – последователей Тхеравады[129], в красных – адептов тибетского культа; заметила джайнов, закутанных с головы до ног в белое, и даже католических священников в черных сутанах с белоснежными воротничками, которые смотрелись здесь заблудившимися миссионерами.

Наконец, здесь были европейцы – с выражением экстаза на лицах, в одеяниях безупречной белизны и с такой же незапятнанной верой. Про них можно было бы сказать, что они всё бросили, но Николь думала иначе: они всё нашли. Она была потрясена: после такого приема слова казались лишними. Следовало просто погрузиться в этот живущий вне времени город и позволить своей душе впитать его, подобно тому как тело окунается в благотворный термальный источник.

Она провела рукой по щеке: по ней текли слезы.

«Боже мой, Николь, – сказала она себе, – сейчас не время раскисать».

Но по мере продвижения между рядами верующих к ней постепенно приходило понимание, что горожане потрясены еще больше, чем она: к ним вернулась Мать!

Наконец они достигли земляной площадки с бассейнами, выложенными мозаикой, и благоухающими фонтанами. Широкие ступени вели к дворцу, достойному храмов Ангкора: те же башни в форме сахарной головы, те же рельефные фрески, те же лики богов, те же драконы с круглыми и плоскими глазами… Все тут было красным: здание казалось построенным из раскаленных кирпичей, только-только вынутых из печи.

Они спешились и – втроем – поднялись по лестнице. У входа их ждал все тот же синкретизм. В нишах танцевали на одной ноге индуистские божества и восседали безмятежные Будды; в беседках, обвитых плющом, обитали статуи Шивы, Вишну и Кали. Здесь были даже греческие скульптуры, полные живой, совершенной грации, которые, однако, если присмотреться, изображали Деву Марию и христианских святых. Еще более удивительной оказалась вереница обезьян, львов, слонов и змей, словно вышедших прямо из мира кхмеров, а также стражей-грифонов и горгулий, точно похищенных из Нотр-Дама.

Николь вспомнила, что видела этот дворец в архивном фильме киношколы ван Экзема. Да-да, в том впечатляющем эпизоде, когда Мать вышла на балкон перед ашрамитами. Николь подняла глаза: балкон в наваррском стиле был на месте, и она на миг подумала, что сейчас на нем появится жрица в сари и муслиновом покрывале.

Перед воротами их ожидала приветственная делегация, уменьшившаяся до нескольких человек; толпа осталась внизу. Николь узнала Падму, маханта Ронды. Даже на этом расстоянии она могла рассмотреть его странный хохол, нависающий надо лбом.

И вдруг ее ни с того ни с сего охватила беспричинная паника. А что, если эти «апостолы мира» не позволят им уехать отсюда? Решат оставить Эрве себе как талисман, а ее и Мерша убьют за ненадобностью?

– Намасте! – воскликнул Падма, приложив сложенные ладони к груди.

Трое вновь прибывших поклонились, – по крайней мере, ничего другого им в голову не пришло.

– Вы правильно сделали, что приехали, – сказал Падма уже на их родном языке.

Мерш счел нужным удивиться и тут же перешел на «ты»:

– Ты говоришь по-французски?

– Мы все – сыновья Матери, а она была француженкой.

– К чему тогда эта комедия на похоронах?

Махант улыбнулся – его хохолок сильно смахивал на крючок для одежды, изготовленный из красного дерева.

– Каждый из нас должен был сделать шаг навстречу. Вы добрались сюда. А я говорю с вами по-французски.

Мерш ограничился привычной гримасой: презрительно скривил губы… хорошо хоть средний палец не показал.

– Вас отведут в ваши комнаты.