Красная комната

— Не присядут ли сударыни? — спросил столяр.— Сидя удобней беседовать; у нас только нет стульев, но это ничего; у нас нет и кроватей, их поглотил добавочный налог ^{78} на газовое освещение; для того чтобы вам не приходилось ночью возвращаться из театра впотьмах, у нас нет газа, как видите; и на водопровод, чтобы вашей прислуге не приходилось подыматься по лестницам; у нас нет водопровода; и на больницу, чтобы ваши сыновья не лежали дома… ^{79}

— Пойдем, Евгения, бога ради; ведь это же становится невыносимым.

— Уверяю вас, сударыни, что здесь уже невыносимо,— сказал столяр.— И придет день, когда будет еще хуже; но тогда мы придем с Белых гор и от Живодерного залива с великим шумом, как водопад, и потребуем наши кровати! Потребуем? Нет, возьмем! А вам придется спать на верстаках, как приходилось нам, есть картофель, так что ваши животы натянутся, как барабаны, как будто вы, подобно нам, перенесли пытку водой…

Барыни исчезли, оставив стопу брошюрок.

— Тьфу, черт! Как пахнет одеколоном! Совсем как от проституток! — сказал столяр.— Одолжайся, сапожник.

Игберг, дремавший все время, очнулся теперь и собирался уйти с Фальком. В открытое окно еще раз донесся голос госпожи Гоман:

— Что она говорила о сигнальщике? Ведь твой отец капитан?

— Так его зовут. Впрочем, сигнальщик и капитан одно и то же. Ведь ты же знаешь. Не находишь ли ты, что это была наглая шайка? Я никогда не пойду туда больше. Но доклад выйдет хороший! Кучер! В ресторан на Гассельбакен!

XVII

Однажды после обеда Фаландер сидел дома и учил роль, когда в дверь раздался легкий стук, два двойных удара. Он вскочил, надел сюртук и открыл дверь.

— Агнесса! Вот редкий гость!

— Да, мне хочется видеть тебя! Такая проклятая скука.

— Как ты выражаешься!

— Позволь мне ругаться; это приятно!

— Гм!.. гм!..

— Дай мне сигару; я не курила шесть недель. Это воспитание сводит меня с ума.

— Разве он так строг?

— Да будет он проклят!

— Агнесса! Как ты говоришь!

— Я не смею больше курить, ругаться, пить пунш, выходить вечером. Но дай мне только выйти за него замуж! Тогда!..

— Да серьезно ли он намерен?

— Вполне! Взгляни на этот носовой платок!

— «A. P.» с короной? ^{80}

— У нас одинаковые инициалы, и мне пришлось взять его монограмму! Хорошо ведь?

— Еще бы! Так уж до этого дошло?

Ангел в голубом платье бросился на диван и стал дымить сигарой. Фаландер оглядел ее, будто оценивая, и сказал:

— Выпьешь ты стакан пунша?

— Охотно!

— Любишь ли ты своего жениха?

— Он не принадлежит к тому сорту людей, которых действительно можно любить. Впрочем, я этого не знаю. Любить? Гм!.. Что это такое?

— Да, что это такое?

— О, ты хорошо знаешь! Он очень достоин уважения, даже ужасно достоин, но, но, но!

— Но?

— Он так порядочен!

Она взглянула на Фаландера с такой улыбкой, которая спасла бы отсутствующего жениха, если бы он ее увидел.

— Он неласков с тобою? — спросил Фаландер любопытным и неспокойным тоном.

Она выпила стакан пунша, выдержала искусственную паузу и сказала с театральным вздохом:

— Нет!

Фаландер, казалось, удовлетворился ответом: ему явно стало легче на душе. Он продолжал свой допрос:

— Может еще пройти много времени, пока тебе придется выйти замуж. Он не получил еще ни одной роли.

— Да, я знаю.

— Тебе не надоест?

— Надо иметь терпение.

«Здесь надо употребить пытку»,— подумал Фаландер.

— Ты знаешь ведь, что Женни теперь моя любовница?

— Старая уродливая баба!

По лицу ее пробежали отблески какого-то северного сияния, и все мускулы пришли в движение, как будто под влиянием гальванического тока.

— Она не так стара! — ответил хладнокровно Фаландер.— Слыхала ли ты, что кельнер из ресторана при ратуше выступит в новой пьесе в качестве дона Диего, а Ренгьельм будет играть его слугу? Кельнер, наверно, будет иметь успех, ибо роль играется сама собой, а бедный Ренгьельм умрет со стыда.

— Боже мой, что ты говоришь?

— Да, дело обстоит так!

— Этого не будет!

— Кто может этому помешать?

Она вскочила с дивана, выпила стакан, начала громко плакать и быстро заговорила:

— О, как тяжело на этом свете! Как тяжело! Как будто злая воля подкарауливает все наши желания, чтобы воспротивиться им; следит за всеми нашими надеждами, чтобы их разрушить; угадывает наши мысли, чтобы задушить их. Если можно было бы пожелать себе всяческого зла, то должно было бы сделать это, чтобы обмануть эту силу.

— Совершенно верно, дорогая моя! Поэтому всегда надо исходить из того, что все плохо кончится, но это еще не самое печальное. Я утешу тебя! Ты знаешь, что каждое счастье, которое ты получаешь, ты имеешь за счет другого; если ты получаешь роль, то другая ее не получает, и тогда она извивается, как раздавленный червяк, а ты причинила зло, не желая этого; значит, и само счастье отравлено. Пусть будет твоим утешением, что всяким своим несчастьем ты совершаешь доброе дело, хотя бы и не желая этого; а наши добрые дела — единственное чистое наслаждение, которым мы пользуемся.

— Я не хочу делать хороших дел, не хочу чистых наслаждений, я имею такое же право на успех, как и другие! И я буду иметь успех!

— Какой бы то ни было ценой?