Красная комната

Она выпила пунш, выразительно помолчала, покачала головой и наконец сказала, театрально вздохнув:

– Никаких!

Фаландер, видимо, остался доволен ответом, и у него явно отлегло от сердца. Затем он продолжал свой инквизиторский допрос:

– Может пройти немало времени, прежде чем вы поженитесь. Он не получил еще ни одной роли.

– Знаю.

– Тебе не надоест ждать?

– Наберусь терпения.

«Придется прибегнуть к пытке», – подумал Фаландер.

– Ты ведь знаешь, что Женни сейчас моя любовница?

– Старая уродливая потаскуха!

На лице Агнес вдруг возник целый сноп белых всполохов северного сияния и все мускулы пришли в движение, словно от прикосновения к гальваническому столбу.

– Не такая уж она старая, – хладнокровно ответил Фаландер. – Ты слышала, официант из погребка дебютирует в новой пьесе в роли дона Диего, а Реньельм сыграет его слугу. Официант, несомненно, будет иметь успех, роль эта играется сама собой, а бедняга Реньельм сгорит со стыда.

– Господи, что ты говоришь!

– Говорю то, что есть.

– Этого нельзя допустить!

– А кто может помешать?

Она вскочила с дивана, осушила стакан с пуншем и, горько расплакавшись, воскликнула:

– О, какой гадкий, гадкий мир! Словно какая-то злая сила сидит в засаде и подстерегает наши желания, чтобы убить их, подкарауливает наши надежды, чтобы разрушить их, выведывает наши мысли, чтобы задушить их. Если бы кто-нибудь мог пожелать себе самому всего самого плохого, то ему стоило бы рискнуть, чтобы одурачить эту силу!

– Совершенно верно, друг мой. Поэтому всегда нужно рассчитывать на самое худшее. И не так уж это все страшно, как кажется на первый взгляд. Послушай, вот что я тебе скажу в утешение. Всякий раз, когда тебе что-то удается, это происходит за счет кого-нибудь другого; если ты получаешь роль, другой остается без роли и корчится, как раздавленный червяк, а ты, следовательно, невольно совершаешь зло и само твое счастье оказывается отравленным. Пусть твоим утешением в несчастье будет мысль, что при каждой неудаче ты совершаешь, хотя и непреднамеренно, доброе дело, а наши добрые дела – ведь это единственное, что доставляет нам чистое наслаждение.

– Я не хочу совершать никаких добрых дел, мне не нужны чистые наслаждения, у меня есть такое же право на счастье, как и у всех других, и я… буду… счастлива!

– Чего бы это тебе ни стоило?

– Чего бы это мне ни стоило, я перестану играть роли камеристок твоей любовницы!

– А, ты ревнуешь! Научись, мой друг, находить удовольствие в несчастье, это мудрее… и гораздо интереснее.

– Ответь мне на один вопрос: она любит тебя?

– Боюсь, она даже слишком привязалась ко мне.

– А ты?

– Я? Я никого не буду любить, кроме тебя, Агнес!

Он схватил ее за руку.

Она порывисто вскочила с дивана.

– Как по-твоему, а существует на самом деле то, что мы называем любовью? – спросила она, устремив на него огромные зрачки своих глаз.

– Думаю, что любовь бывает разная.

Она прошлась по комнате и остановилась у двери.

– Ты любишь меня всю целиком, безраздельно? – спросила она, положив руку на дверной замок.

Подумав две секунды, он ответил:

– У тебя злая душа, а я не люблю зла!

– При чем тут душа? Любишь ли ты меня? Меня?

– Да! Очень…

– Зачем же ты отдал меня Реньельму?

– Затем, чтобы проверить, смогу ли жить без тебя.

– Значит, ты лгал, когда говорил, что я надоела тебе?

– Да, лгал!

– О, дьявол!

Она вынула из замка ключ, а он опустил жалюзи.

Глава 18 Нигилизм

Когда дождливым сентябрьским вечером Фальк возвращался домой, то, выйдя на Грев-Магнигатан, он увидел, к своему удивлению, у себя в окне свет. Подойдя ближе и заглянув в комнату, он заметил на потолке тень, смутно напоминающую кого-то, кого он уже видел раньше, но кого именно, он никак не мог припомнить. Это была крайне жалкая фигура, а с близкого расстояния она казалась еще более жалкой. Фальк вошел в комнату – за его письменным столом сидел, опустив голову на руки, Струве. Мокрая от дождя одежда висела на нем как тряпка, по полу бежали ручейки воды, стекая в щели; его волосы космами свисали на лоб, а английские бакенбарды, всегда такие ухоженные, опускались как сталактиты на мокрый сюртук. Возле него на столе лежал черный цилиндр, прогнувшийся от собственной тяжести, словно оплакивал утраченную молодость – на нем был траурный креп.

– Добрый вечер! – сказал Фальк. – Какой знатный гость пожаловал.

– Не издевайся надо мной, – попросил Струве.

– А почему бы мне и не поиздеваться над тобой? Что мне может помешать?

– Я вижу, ты тоже сильно изменился.

– Ну, в этом можешь не сомневаться; не исключено даже, что я, по твоему примеру, скоро стану консерватором. А ты в трауре; надеюсь, тебя можно поздравить.

– Я потерял ребенка.

– Тогда поздравить надо его! Ну ладно, что тебе, собственно, от меня нужно? Ты ведь знаешь, что я презираю тебя; полагаю, ты и сам себя презираешь. Не правда ли?

– Правда, но послушай, друг мой, тебе не кажется, что жизнь и без того такая горькая, что едва ли стоит делать ее еще горше, досаждая друг другу? Если Господу Богу и провидению это и доставляет удовольствие, то человеку все-таки не следует вести себя так низко.