Красная Москва[Стихотворения 1996 года]

Бес неспроста, что было сил,

меня водил —

на местности определялся.

Он обольстить меня пытался,

когда мне в руку нож вложил.

Обычный ножик.

Перочинный.

Ценою в три рубля.

Отличный повод, чтоб себя

почувствовать мужчиной.

* * *

Листвы зеленой подголосок

по совокупности с травой —

первоапрельский недоносок,

рожденный в муках,

чуть живой.

Проклюнувшийся наудачу.

В спираль закрученный.

С хвостом.

Бутон желает стать цветком.

Тогда как я хочу на дачу.

Чуть свет уставиться в окно,

окрестности обозревая,

ни много не подозревая,

сколь много сил заключено

в цветке, в бутоне.

В пенье птиц.

Круженье и коловращенье

макросистем, микрочастиц

лишь вызывают отвращенье.

Бессмысленная суета,

игра природы,

власть стихии —

определенно неспроста

способствуют неврастении.

* * *

Совместный труд земли и неба

приносит жалкие плоды.

Эпохи символ — знак беды —

осьмушка хлеба.

Четвертка писчего листа.

Короткий список — строк с полста.

Помимо вишен, яблонь, груш,

перечисленье мертвых душ.

Смирнов. Петров… Пантелеймонов.

Влас Чуб… Григорий-Доезжай,

развозчик газовых баллонов,

прости-прощай!

Гуд бай, веселый автослесарь!

Адьё, угрюмый военврач!..

Взлетает солнце по-над лесом,

как над спортивным полем мяч.

Где пионерская дружина

в шатрах брезентовых жила,

разнообразная скотина

природу напрочь извела.

* * *

Нам репутацию подмочит

не дождь, который все хлопочет —

лепечет, чавкает, бормочет,

проваливаясь в водосток

весь мокрый — с головы до ног.

Мне представляется никак

не разрешимою загадкой,

как это может дождь украдкой

прокрадываться на чердак.

Под крышу. В подпол. Между стен.

За шиворот вода струится.

Зеленоватая водица

вокруг меня.

Выше колен.

Вода под горло подступает.

По капиллярам проникает

капля за каплей в кровь ко мне.

И кровь моя напоминает

разбавленное «Каберне».

* * *

Косые прорези для глаз

в блистающей листве.

Точь-в-точь — шелом на голове.

А на хоругви — Спас.

Взгляд черен. Лик смертельно бел.

Но августовский свет

обезобразил сей портрет —

углем стал мел.

Я охмелел в конце концов,

утратил смысл и суть

и выплеснул пивную муть

на стол без лишних слов.

Мне показалось, что урод

за столиком в пивной

не зря смеется надо мной,

что все наоборот:

Я — жалкий раб.

Он — царь и бог.

Он — победивший класс.

Пижон. Кутила. Лоботряс.

Насмешник.

Демагог.

* * *

По горам. По долам. По полям.

Вдруг навстречу тебе — мирный житель —

землепашец, машиностроитель —

оба, тот и другой, впополам.

Пьяным глазом глядят на меня

из глубинки рабоче-крестьянской:

огонек у ворот арестантской,

харя борова,

морда коня.

Рожи корчит в кроватке дитя.

В Левтолстовском районе дождя,

а в Иванотургеневском хлеба

ждут, уставившись в небо.

Если нужно, и я подожду.

Пока кровь на губах не обсохнет.

Пока мой супротивник не сдохнет.

Пока мой собутыльник не лопнет,

ибо пьет не бордо, но бурду.

В коверкотовом полупальто.

В остальном — ни ума, ни таланта.

В географии — Льежа и Нанта.

Горький с Кировым — все же не то.

* * *

Темные стекла

солнцезащитных очков

скрыли доподлинный смысл от врагов.

Лошадь издохла.

Пала корова.

Возле сарая на мокрый песок.

Около сложенных в штабель досок.

Снова — здорово.

Некого больше

конюху холить, доярке доить.

На самотек если дело пустить,

будет как в Польше.

* * *

В грозу собака рвется в бой

и ловит Илию за пятки.

С нее, с собаки, взятки гладки.

Чуть что — шерсть дыбом,

хвост трубой.

Мне остается палку взять

и поучить ее, покуда

не образумится, паскуда.

Не прекратит брехать.

На этот раз

я принужден задать ей перца,

чтобы она не ровен час

не закусала громовержца.

* * *

Мужик зарезал мужика.

В поселке городского типа

без цели расцветала липа,

без умысла текла река.

До некоторых пор она

покорно жернова вращала,

а нынче — терлась у причала.

Насквозь прозрачная.

До дна.

До донышка стакан допив,

его поставил я на столик,

как откровенный алкоголик

занюхав, но не закусив.

Мысль, посетившая меня,

мне показалась неуместной,

хоть любопытной, интересной —

что есть загадка бытия?

Уездный быт? Ударный труд?

В крови горячей хладный труп?

Дух русский?

Русское богатство:

свобода, равенство и братство?

* * *

Постылый ветер дует щеки,

и раздувает ветерок

сугробы во Владивостоке,

в Норильске — пыль,

в Уфе — песок.

В ландшафте видоизмененном

два сросшихся материка

угадываются слегка,

как натюрморт в портрете конном.

Как в пешей статуе — пейзаж

обособляется случайно

и открывается мне тайна.

Таймыр — Памир,

Байкал — Балхаш.

На двух сиамских близнецов

одно-единственное сердце —

у сластолюбцев, страстотерпцев,

подвижников и подлецов.

* * *

На небесах, где судьбы наши

вершатся так или иначе,

не смыслят в высшем пилотаже.

В аэронавтике — тем паче.

Иначе в день солнцеворота,

в пике вошедший самолетик

не надорвал бы свой животик,

не рухнул прямиком в болото.

Пилот на месте не скончался.

Стрелок в лепешку не разбился.

И я бы в усмерть не упился —

и с Господом не повстречался.

* * *

Посереди пустыни дикой —

не во саду ли в огороде —

на вентиляторном заводе

сиди себе и не чирикай.

Механосборочного цеха

в тени дремучей пребывая,

ты, верно сам того не зная, —

музы́ке ангельской помеха.

Звучанью сфер предел положен

самим твоим существованьем.

Стеной убогой. Утлым зданьем.

Дом скверно скроен, наспех сложен.

Сквозь трещины в кирпичных стенах,

сквозь крыши в трубах и антеннах,