Красная площадь

— Ты обнаружишь здесь, конечно, немало всяких ахиней… Вряд ли нужно говорить тебе об этом. В движении Сопротивления с этой весны появился такой народец!.. Уже формируются министерства и префектуры. Планы, контрпланы, сплошная мышиная возня! Запрещение нищенства после пяти часов вечера… Если они считают, что этот винегрет так уж необходим, пусть делают его сами… А ты поступай, как находишь нужным… — он поморгал близорукими глазами за толстыми стеклами очков, — как тебе подсказывает политическое чутье.

Казо положил папку на стол и снял очки. Закрыв глаза, он протер стекла клетчатым платком.

— Значит, ты так и не вступил в партию?

— Нет. Но сердцем…

Казо сделал гримасу, покачал головой, надел очки, сунул платок в карман, вытащил сигарету, разрезал ее и протянул половину Симону.

— Тебе смешно?

— Почему?

— Потому что я сказал — сердцем. Ты не веришь?

— Почему же, верю! Конечно, верю. Но ведь не могу же я сказать, что между членом партии и не членом партии нет никакой разницы! Что бы ты подумал обо мне, если бы я сказал тебе такое? Ты ведь и сам так не считаешь!.. Конечно, это не одно и то же.

Симон согласился, что это не одно и то же. Он рассказал Казо о своих беседах с Прево зимой тридцать девятого года. Казо без особого волнения выслушал известие о смерти Прево. А ведь он его хорошо знал.

— Что поделаешь! А ты знаешь, как он погиб?

Симон сказал, что Прево погиб у него на глазах, но не сказал как. Ему казалось теперь, что такая смерть — под грузовиком — не может считаться достойной на войне, которая ведется сейчас. А может быть, в глубине души Симон боялся принизить в глазах Казо собственный боевой опыт…

— Словом, Прево так и не удалось тебя убедить… Не мог этого сделать ни Прево, ни все то, что было потом! Что ж… — Казо приподнял плечи и посмотрел в потолок, словно Симон вдруг перестал его интересовать. — Что ж, должно быть, ты еще не созрел для такого шага! Но как же убедить тебя?

Симон пояснил, что он вовсе не считает свое поведение правильным. Нет. Он отнюдь не собирается оправдывать себя, просто ему хочется быть честным перед самим собой. Он боится, что не сумеет дать того, чего потребует от него партия.

— Я предпочитаю, — в заключение сказал он, — быть хорошим сочувствующим, чем посредственным коммунистом.

— Знакомая формулировка, — заметил Казо важным, несколько назидательным тоном, каким он обычно говорил, что марксизм — это ключ к пониманию, только на этот раз Симон слушал его с раздражением. — Хочешь, я скажу, чего тебе недостает? Тебе недостает классового сознания…

Симон возмутился.

— Надеюсь, ты не станешь рассказывать мне о галстуке твоего отца и о твоем крестьянском происхождении? Прошу тебя, не надо… Мы с тобой оба интеллигенты, и притом одной закваски… Во всяком случае, обещаю тебе подумать.

А может быть, Казо и прав? Может быть, ему и в самом деле еще не удалось избавиться от того, что он сам называл «мирком Сен-Реми» — мирком, где ничего не происходило, где мысли застаивались, где восторг мог в одну минуту смениться разочарованием, где все в конце концов сводилось к чтению газет и обсуждению прочитанного. Быть может, для того, чтобы по-настоящему все понять, надо годами вешать табель на заводе, ничего не ожидая для себя, чтобы единственной надеждой, единственным чаяньем была победа твоего класса?

— Ты считаешь меня обывателем?

— В этом вопросе — да.

— В таком случае, что же делать?

— Ты сам прекрасно знаешь. — И Казо ткнул пальцем в сердце Симона. — Но ты романтик… Ты так и застрял на эпохе «Потемкина». На девятьсот пятом годе… «Броненосец «Потемкин», конечно, фильм хороший, но это все-таки только фильм…

— Мы еще поговорим об этом, — сказал Симон. И, понизив голос, добавил: — Но мне, мне нужен «Потемкин»…

Он не сказал Казо, что для него «Потемкин» не просто корабль из Одесского порта, для него это пламя, пламя, которое, очевидно, до последней минуты горело в сердце такого вот Поля Гранжа и которое нельзя возместить одним классовым сознанием.

Казо сжигал конверты в камине стиля эпохи Возрождения.

— Не забывай всякий раз хорошенько переворошить пепел, — бесстрастно заметил он.

— Хорошо, шеф, — сказал Симон.

«В сущности, — подумал он, — мы ведь никогда не были друзьями. Я восторгался им, но друзьями мы не были. Он всегда прав, только кому нужна такая правота? Работать с ним будет не очень-то весело».

Он извинился, сказав, что ему пора идти. Он вернется к вечеру. Казо заметил, что его здесь уже не будет. И дал Симону ключ.

— Встретимся здесь завтра утром. Ты идешь перекусить со своей супрефектшей?

— Да, с супрефектшей, — ответил сквозь зубы Симон.

— Привет, — сказал Казо. Он помолчал и, указав на собственное сердце, добавил: — Вообще-то не слишком полагайся на него…

Симон чуть заметно пожал плечами. «Работать с ним будет не очень-то весело!»

ИГРА В ПРАВДУ