Красная площадь

Жюстина ждала у решетки Люксембургского сада, где шпалерами тянулись знаменитые грушевые деревья и опытные ульи. Симону прежде всего бросилось в глаза ее короткое платье в крупных желтых и красных цветах, которое он нашел немного кричащим. Не понравилась ему и прическа — рыжеватые волосы Жюстины лежали по плечам, а спереди были приподняты в виде пышного кока, — но такова была мода. В больших глазах Жюстины отражалось солнце, однако она не мигала.

— Какая ты красивая!

Жюстина радостно улыбнулась. Так приятно ждать, сказала она, когда знаешь, что предстоит неделовое свидание.

— Ну что ж, — сказал Симон, — давай хоть поцелуемся для виду. Держись естественнее! — Он обнял ее и закрыл глаза. Она была вся пропитана солнечным теплом. — Какая погода! — воскликнул он. — Вот увидишь, они скоро высадятся!.. Ты хочешь есть? Я, например, предпочитаю погулять… А что, если мы зайдем к тебе? Поесть мы успеем и после войны… А вот любовь…

На лице ее вдруг снова появилась маска, как тогда, в поезде. Симон впервые видел ее такой при дневном свете.

— Ты сердишься?

— Нет, не сержусь. Я просто хочу есть.

— У тебя словно два разных лица. Сейчас у тебя было такое лицо, как в поезде, когда мы встретились…

— У меня оно всегда такое, когда я на людях…

Они пошли к бульвару Монпарнас.

За проволочной сеткой солдатенхейма сидели военные и тупо тянули пенистое пиво. Какой-то немец-летчик улыбнулся Жюстине.

— Что ты думаешь, когда видишь вот такую улыбку?

— Как правило — ничего. О чем тут можно думать? Но если бы какая-то мысль у меня и возникла, то прежде всего это была бы мысль о моем отце и моей матери, которых они убили.

— А как по-твоему, у француженки может быть роман с немецким солдатом?

— Нет.

— Ни при каких обстоятельствах?

— Нет… — Она помедлила. — Если, конечно, эта женщина не считает, что любовь важнее всего…

— А ты этого не считаешь?

— Нет… А ты?

— Тоже.

Она рассмеялась, и маска с ее лица исчезла.

— Мне нравится, что мы думаем одинаково о самом важном.

Он взял ее под руку и прижал к себе.

— Давай продолжим игру в вопросы и ответы, хочешь? — спросил он. — Но условимся, что отвечать можно только «да» или «нет». Согласна?..

— Это старая штука. Ты предлагаешь сыграть в правду?

— Нет. Игра в правду, — это детская игра. Моя — более усовершенствованная: тут можно и солгать…

— В таком случае начинай.

— Значит, ты не считаешь, что любовь важнее всего?

— Нет.

— В таком случае ты считаешь самым важным в жизни то, чем ты сейчас занимаешься?

— Да.

— Если бы немцы выиграли войну, у тебя было бы желание жить?

— Нет, — сказала она. — А у тебя?

— Нет.

— Но ты все-таки будешь жить?

— А ты?

— Ты нарушаешь правила, — сказала она. — Видишь, ненадолго хватило у нас терпения вести игру…

— На этот вопрос невозможно ответить, — сказал он. — Если бы немцы выиграли войну, это было бы не навсегда.

— Ты уверен, что не навсегда?

— Да.

— Ты считаешь, что справедливость всегда торжествует?

— О нет, — сказал он, — нет… Но я считаю, что история идет в определенном направлении, а они пытаются повернуть ее вспять…

— А вот русские… Ты всегда верил, что они выиграют войну?

— Да.

— Не может быть. Вначале этому трудно было поверить. И никто этого не думал…

— Вот тут ты ошибаешься, — сказал он. — Ты была тогда совсем девчонкой. Ты ничего не знала. Я видел одного парня в июле сорок первого года… Он не только не сомневался в том, что русские в конечном счете победят, но всякий раз, как немцы наступали, потирал руки. И говорил: «Вот здорово! Сами лезут в западню! Вот здорово!»

— И ты этому верил?

— И да и нет. Давай прекратим игру. Как ни удивительно, но я верил. Не разумом. Я верил… это трудно выразить словами…

— Ты верил сердцем?

Симон вспомнил, что сказал по этому поводу Казо, и запротестовал:

— Нет, нет. Это было что-то другое. Ты представить себе не можешь, чем была для нас Красная Армия. Что она собой олицетворяла… Чтобы Красную Армию кто-то мог победить… Люди, думавшие как я, видевшие мир таким, каким видел его я в свои двадцать лет или каким я его себе представлял, не могли в это поверить… Это была нелепость. Я говорил себе: «Этого не может быть. Что-то должно случиться, что-то совершенно неожиданное…» Не мог я поверить, что история вдруг повернет вспять. Так не бывает… Во всяком случае, не в таком масштабе. Отдельные мелкие случаи движения вспять, конечно, возможны, но не в таком масштабе и не навсегда. Вот во что я верил и во что верю сейчас. В это я верю…

— Но это же чистейший идеализм! — без тени улыбки заметила она.

Он рассмеялся.

— Сразу видно, что ты совсем недавно занималась философией. Ты славная…

Он хотел было поймать губами ее ухо, но она резко отстранилась.

— Я этого не люблю. Не люблю, когда мальчишки считают девушек идиотками. Ты разочаровываешь меня.

Он попросил у нее прощения.

— И все же, — заметил он, — идеализм — это нечто совсем другое. Ты все перепутала.

Они сели на скамейку и стали наблюдать за прохожими на бульваре. Перед витриной со скверной мазней собралась небольшая толпа, в том числе и немецкие солдаты, которые мечтательно глазели на цветы и на обнаженных женщин, возлежащих на мехах.