Красная площадь

Майор заметил, что руки у него дрожат и суетливо, как парочка больших пауков, бегают по коленям. Титаническим усилием воли он взял себя в руки (в те самые, дрожащие и бессмысленно шарящие вокруг, словно в надежде отыскать то, чего здесь не было и не могло быть по определению) и заставил успокоиться. Ну, телефон; ну, вот-вот сдохнет; ну и что, собственно?..

Под влиянием обстоятельств у него наступило что-то вроде просветления. Подумалось, что звонить ему могут только два человека: Валентина Петровна, с которой он разговаривал буквально вчера, и обладатель анонимного голоса в телефонной трубке, которого он про себя именовал Сипатым. Петровна теперь вспомнит о нем не раньше чем через месяц, а Сипатый…

С Сипатым было сложнее. Иногда, вот как сейчас, Ивану Алексеевичу начинало казаться, что телефонный аноним использует его для достижения каких-то своих, не имеющих отношения к погибшему сержанту, сугубо корыстных целей. Бывший командир ДШБ Твердохлебов как последний кретин разыгрывал неуловимого мстителя, красного, понимаете ли, дьяволенка, а эта спрятавшаяся в телефонной трубке сволочь набила карманы крадеными деньгами и хихикает в кулак, радуясь тому, как ловко загребла жар чужими руками…

Наверное, все дело было в анонимности. Если бы тот же Сипатый подошел к нему, скажем, на улице, хлопнул по плечу и сказал: «Слушай, майор, а давай-ка мы с тобой поставим эту богадельню на уши!» — Твердохлебов бы его понял. В конце концов, убивать надо уметь, и дано это далеко не каждому. Даже тот, кто в тире или на стрельбище выбивает десятью выстрелами сто очков, по первому разу может сдрейфить — либо промажет, потому что рука дрогнула, либо, если ненароком попадет, будет потом полдня блевать, пока не выблюет все до самых кишок. С самим Твердохлебовым, например, именно так и было, и он не видел в этом ничего зазорного.

Так что, если бы Сипатый выступил с открытым забралом и сказал: дескать, прости, майор, надо бы этих уродов замочить, а у меня, понимаешь, рука не поднимается, кишка тонка и так далее, — Твердохлебов бы его понял. А так… Было в этой игре в прятки что-то недостойное, нечистое, от чего хотелось отряхнуться и помыть руки.

И тут зазвонил телефон.

— А, чтоб тебя! — с сердцем воскликнул майор и схватил трубку.

На дисплее опять красовалась уже хорошо знакомая ему надпись: «Номер не определен». С таким же успехом там могло высветиться прозвище «Сипатый». Твердохлебов криво ухмыльнулся и нажал клавишу с изображением зеленой телефонной трубки.

— Легок на помине, — сказал он.

— Привет, майор, — прохрипел в трубке плавающий, нечеловеческий голос. — Ты еще жив? Странно. При такой топорной работе…

— Это у кого топорная работа? — немедленно возмутился Твердохлебов. — Да я все сделал так, что комар носа не подточит!

— Действительно, — хрюкнул Сипатый. — Ну, и где ты сейчас?

— Где-где… — несколько потерявшись, поскольку в словах Сипатого содержалась немалая доля горькой и грубой сермяжной правды, проворчал Иван Алексеевич. — Где надо, вот где!

— Да, действительно, где надо, — согласился Сипатый. — Именно там, где тебе, профессионалу, пальцем деланному, и надлежит быть. В заднице.

— Ну ты, полегче! — рыкнул майор, но тут же сник. — Ума не приложу, как они меня так быстро вычислили, — признался он. — Вроде и сдать было некому…

— О господи, — вздохнул Сипатый. — Поменяй паспорт, баран. Ты, братец, не Твердохлебов, ты — Твердолобов. Ну разве можно в наше время быть таким тупым?

— А что такое? — не зная, в чем его вина, но чувствуя, что и впрямь накуролесил, спросил майор.

Сипатый протяжно вздохнул. Этот вздох был похож на шум сильных атмосферных помех в наушниках мощной армейской радиостанции.

— Чучело ты, майор, — сказал Сипатый. — Разве так можно? Ну скажи на милость, сколько сегодня в Москве таких мотоциклов, как твой?

— Да навалом! — с уверенностью воскликнул Иван Алексеевич. — Тысяча, десять тысяч… Откуда я знаю?

Сипатый немного помолчал, словно собираясь с мыслями, а потом, еще раз протяжно вздохнув, с терпеливой скукой сказал:

— А если подумать?

Иван Алексеевич честно попытался думать, хотя все это представлялось ему переливанием из пустого в порожнее. В самом деле, что за вопрос: сколько в Москве мотоциклов «Ява-350» выпуска одна тысяча девятьсот восьмидесятого года? Кто ж их считал-то? Одно слово — навалом.

То есть было навалом. Лет двадцать пять — тридцать назад. Ведь если разобраться, мотоцикл, которому перевалило за четверть века, это уже не средство передвижения, тем более массовое, а раритет, антик, музейная редкость. И если за четверть века эта музейная редкость ни разу не меняла хозяев…

— О черт, — сказал Твердохлебов в трубку.

Ему хотелось выразиться покрепче, но он сдержался.