Красная площадь

Желудок Павла Григорьевича, осознав, по всей видимости, что кормить его сегодня не будут, выразил свое мнение по этому поводу громким, возмущенным урчанием. Как только выяснилось, что есть в доме нечего, голод сделался буквально непереносимым — ну, хоть ложись и помирай, ей-богу. Скороход усмехнулся. В юности он был беден как церковная крыса и хорошо помнил, что это такое — последняя сигарета в пачке, последняя горбушка в хлебнице и последний полтинник в потертом кошельке, на который надо ухитриться купить и хлеба, и сигарет, и какой-нибудь еды… Старые привычки мало-помалу уходят, забываются, вытесняясь новыми, но нет-нет да и напомнят о себе в самый неожиданный момент. Ему всегда начинало со страшной силой хотеться курить, когда он обнаруживал, что на дворе ночь, а сигарет в доме осталась какая-нибудь пара штук. Если выяснялось, что у него кончился кофе, Павел Григорьевич немедленно осознавал, что умрет в невыносимых мучениях, если сию же минуту не выпьет чашку крепчайшего «эспрессо». Или вот теперь, к примеру. Ведь на самом-то деле он вовсе не голоден — по крайней мере, голоден не настолько, чтоб не дотерпеть до утра. Но, раз уж выяснилось, что есть нечего, он теперь не сможет думать ни о чем, кроме еды.

Надо было что-то делать.

Водителя он уже отпустил, и возвращать его не хотелось: в конце концов, шофер — не раб, а наемный работник, и надо иметь хоть какую-то совесть. Нельзя помыкать людьми, особенно теми, от которых как-то зависишь. Он ведь не просто водитель, а водитель-охранник. Вот возьмет и вспомнит, как ты его на ночь глядя по магазинам гонял, в тот самый момент, когда надо будет тебя защитить. Вспомнит и подумает: да пошел он на хер, этот козел!

Можно было вызвать такси и поехать в ресторан. Но в ресторане придется долго ждать, пока выполнят твой заказ; кроме того, в ресторане придется снова пить и, возможно, с кем-то общаться. Общением Павел Григорьевич сегодня был сыт по горло, да и пить ему больше не хотелось — хотелось есть. Такой вот, понимаете ли, у него случился каприз.

Судя по всему, прогулки в магазин было не миновать. Именно прогулки, потому что, как известно, наши люди на такси в булочную не ездят.

А с другой стороны, почему бы и не прогуляться? Магазин за углом, на проспекте, работает круглосуточно, и что может быть полезнее пешей прогулки перед сном? «Только плотный ужин, — иронически подумал он. — И вот именно перед сном, а то жирок не завяжется…»

Павел Григорьевич переоделся, сменив модный пиджак на демократичную спортивную курточку, рассовал по карманам сигареты, бумажник и ключи и вышел из квартиры.

За столом консьержа опять никого не было. Павел Григорьевич с некоторым усилием припомнил, что нынче на страже покоя и благополучия жильцов подъезда стоит его тезка, старый хрен Павел Антонович — военный пенсионер, переживший два инфаркта и продолжавший курить и прикладываться к бутылке, правда, уже не дома, где за соблюдением режима строго следила его супруга, а на работе. Вероятнее всего, плешивый самоубийца отлучился, чтобы, уединившись в чулане под лестницей, пропустить рюмочку и выкурить сигаретку в теплой компании веников и швабр. Кое-кто из жильцов, особенно дамского пола, полагал, что Павла Антоновича надобно гнать взашей с занимаемого места, пока он не отбросил копыта прямо в упомянутом чулане; другие утверждали, что дед еще переживет всех и будет все с тем же ворчанием и шарканьем подошв открывать двери подъезда для внуков и правнуков. Павел Григорьевич Скороход в эти дрязги не вдавался, ибо считал себя выше подобных житейских мелочей. Расходы на содержание в подъезде такой роскоши, как консьерж, были для него необременительны, он их практически не замечал, как не видел и разницы между одним старым хрычом (или хрычовкой) и другим, который явится, чтобы занять его место.

Старый семиэтажный дом, в котором он жил, выходил в тихий, зеленый переулок. Перед ярко освещенным крыльцом подъезда располагался уютный скверик, в котором росли высокие старые березы и плакучие ивы. Вдоль выложенной цементными плитами дорожки, что вела через скверик к проходу в узорчатой чугунной ограде, стояли скамейки, на которых в дневное время сидели старушки с внуками и молодые мамы с колясками. Павел Григорьевич привык к этому уютному уголку, запрятанному в самом центре Москвы, и не собирался с ним расставаться. Да это было и ни к чему: он занимал две просторные трехкомнатные квартиры на четвертом этаже и вовсе не нуждался в улучшении жилищных условий.

Несмотря на березы, плакучие ивы и все прочее, теплый вечерний воздух ощутимо попахивал пылью и выхлопными газами. Как всякий коренной москвич, Павел Григорьевич Скороход замечал этот смрад, только когда возвращался домой после пребывания в местах, не столь перегруженных транспортом, как столица Российской Федерации. А поскольку из Москвы он не выбирался уже добрых полгода, воздух на улице показался ему чистым и свежим — словом, как раз таким, каким надо дышать во время неторопливого вечернего променада.