Красная площадь

Павел Григорьевич с тоской и надеждой посмотрел на фасад дома, в котором прожил без малого четверть века. В большинстве окон свет уже погас, а те, что горели, были закрыты изнутри плотно задернутыми шторами. Ни одна занавеска не шевелилась, ни одно любопытное лицо не выглядывало из окна, чтобы посмотреть, что делается на улице… «Пропадите вы пропадом, — подумал Скороход. — Стоит привести домой бабу, как уже наутро каждая собака обсуждает за спиной достоинства и недостатки твоей новой пассии, а заодно и твои собственные. А когда тебя ведут, как барана на убой, три вооруженных до зубов отморозка, ни одна сволочь носа наружу не высунет, не говоря уж о том, чтобы позвонить в ментовку. Твари!»

От места, где его остановили, до дверей подъезда было от силы пятьдесят метров, но, преодолевая этот короткий путь, Павел Григорьевич успел передумать и перечувствовать столько, словно прошагал пешком через всю Москву, от Чертанова до Медведкова. Надежда сменялась отчаяньем и тут же вспыхивала снова буквально на каждом шагу. В какой-то момент ему подумалось, что спастись можно, только напав на грабителей и попытавшись отобрать у одного из них оружие. По зрелом размышлении Скороход признал эту идею неудачной: ее воплощение в жизнь могло только ускорить события и приблизить печальную, крайне нежелательную развязку. Ясно было одно: грабителям нужно, чтобы он впустил их в квартиру, отключил охранную сигнализацию и сам указал на наиболее ценные полотна в своей коллекции. Им даже не приходило в голову, что он может их обмануть, настолько они верили в гипнотическую силу направленного в лоб пистолета. И приходилось признать, что в чем-то они правы: глядя в ствол, шутить почему-то не хотелось, а хотелось, наоборот, вести себя тихо и делать только то, что велят, и ничего больше.

Пока что такая линия поведения представлялась самой разумной. Нужно было попасть домой, а там, когда налетчики почувствуют себя в безопасности и немного расслабятся, попробовать что-то предпринять. В конце концов, там целых шесть комнат, которые Скороход знает, как пальцы у себя на руке, а налетчики не знают совсем, и в комнатах чего только нет! Камин в гостиной хоть и фальшивый, но кочерга к нему прилагается самая натуральная — кованая, тяжелая, прикладистая, как настоящее оружие. Да и настоящего оружия в доме предостаточно: недурная коллекция охотничьих ножей, пистолет в потайном сейфе… Даже винчестер над камином, который из-за его антикварного вида все принимают за обыкновенный муляж, исправен, вычищен, заряжен и готов к бою.

«Что же это делается, товарищи дорогие? — уже в который раз ужаснулся абсурдности происходящего Павел Григорьевич. — Вот это поужинал! Правильно говорят, что есть после шести вечера нельзя ни в коем случае!»

Мысли то неслись вскачь, то застывали, парализованные очередным приступом смертельного ужаса. Эти приступы становились все чаще и сильнее по мере приближения к дому, грозя окончательно лишить Павла Григорьевича воли к сопротивлению. К его немалому удивлению, выяснилось, что к подобной ситуации он совершенно не готов. Прежде ему не раз и не два доводилось рисковать деньгами, бизнесом, здоровьем и головой; он говорил на повышенных тонах с распальцованными авторитетами и депутатами Думы, которые недалеко от них ушли; еще совсем недавно он был не дурак подраться, да и сейчас запросто мог дать в морду какому-нибудь зарвавшемуся юнцу, а вслед за ним — и его набежавшей «секьюрити». Но то ли последние, относительно спокойные десять лет так его расслабили, то ли сегодняшняя ситуация изначально находилась за пределами его духовных и физических возможностей — как бы то ни было, Павел Григорьевич Скороход чувствовал, что еще совсем немного, и он превратится в то, что сам презрительно именовал «тварью дрожащей». Его всегда раздражала тупая покорность жертв, без сопротивления дающих себя грабить, насиловать, мучить и убивать, а теперь оказывалось, что и он слеплен из того же теста! Да, на кого-то достаточно просто прикрикнуть, чтобы он задрал лапки кверху, а кому-то для достижения той же цели требуется заглянуть в дуло пистолета, но это уже нюансы, которые ничего не меняют. Трус остается трусом, и неважно, скольким поп-звездочкам он начистил припудренные физиономии и сколько депутатов Госдумы валялось у него в ногах, умоляя простить или хотя бы отсрочить долг; важно, что в критический момент, когда речь зашла о жизни и смерти, он скис, сложил руки и камнем пошел ко дну.

Он поносил и унижал себя, надеясь разозлиться, но тщетно. Трусливая рабская покорность уже охватила его целиком, и вместо злости он испытывал только уныние: дескать, говорите и думайте обо мне что хотите, можете плюнуть мне в лицо или даже помочиться, только не бейте и, ради бога, не стреляйте…

Он приложил оправленную в черный пластик таблетку электронного чипа к металлическому кружку контакта, и дверь подъезда открылась, издав переливчатую трель. Грубо отпихнув Скорохода, Клещ первым сунулся в подъезд, огляделся и, обернувшись через плечо, сказал Сивому:

— Чисто.