Красная площадь

В подъезде действительно было чисто как в прямом, так и в переносном смысле. Свежевымытый кафель площадки приятно пах импортным моющим средством, в углу у лифта, растопырив узкие жесткие листья, зеленела пальма в громадной кадке. Пальму вырастила из финиковой косточки и пожертвовала на общественные нужды (вздохнув при этом с явным облегчением) Нина Аркадьевна из тридцать шестой квартиры, а кадку жильцы приобрели в складчину. Уход за растением входил в обязанности консьержа. В случае с отставником Павлом Антоновичем данный уход выражался в смятых окурках, регулярно закапываемых зловредным стариканом в землю у корней несчастной пальмы. Зато его сменщица Ольга Васильевна пальму холила и лелеяла: поливала, подкармливала, протирала листья от пыли и даже выкапывала зарытые сморщенные бычки, бормоча при этом слова, которых не встретишь ни в одном приличном печатном издании.

Кадка стояла слева от лифта; справа, ближе к лестнице, расположился стол консьержа, на котором лежали газета с наполовину разгаданным кроссвордом и шариковая ручка с прозрачным пластмассовым корпусом и изгрызенным зубными протезами голубым колпачком. Стоявший позади стола шаткий офисный стул на колесиках все еще пустовал, и Павел Григорьевич сообразил, что это явно неспроста: старика консьержа не то подкупили, не то запугали, не то просто убили.

Своего плешивого тезку Скороход не то чтобы недолюбливал, а просто не замечал, хотя знал, конечно, как его зовут и какие за ним водятся грешки. Есть люди, которые обожают сплетничать, и заставить их замолчать можно разве что при помощи откровенной грубости, а то и с применением силы. Грубить немолодой даме, а тем более с нею драться Павел Григорьевич, естественно, не мог, и примерно раз в месяц, когда нелегкая случайно заносила его в подъезд как раз в то время, когда упомянутая выше Нина Аркадьевна из тридцать шестой квартиры выходила из лифта или, напротив, собиралась в него войти, получасовая познавательная лекция на тему «Быт и нравы жильцов и обслуживающего персонала подъезда номер два» была ему обеспечена. Но в данный момент в подъезде не наблюдалось ни Нины Аркадьевны (появлению которой Скороход теперь обрадовался бы, наверное, первый раз в жизни), ни консьержа, к которому, тоже впервые, Павел Григорьевич испытал что-то вроде жалости: как-никак, они очутились в одной лодке. Даже если старого хрена подкупили, сунув ему сотню-другую долларов, эта история все равно выйдет ему боком: когда Скорохода убьют или хотя бы просто ограбят, старика затаскают по милициям, а уж уволят непременно — прошляпил, прозевал, проспал старый пьяница… Конечно, так оно все и есть — зачем, в конце-то концов, было открывать дверь незнакомым людям, да еще и с такими уголовными рожами? — но старика все равно жаль. Тем более что дверь он, скорее всего, никому не открывал, а просто вышел на крылечко подышать воздухом или, скажем, вынести мусор, а его подкараулили и либо просто тюкнули в темечко рукояткой пистолета, либо поставили перед выбором: или ты, старый козел, получаешь свои сто баксов и рулишь отсюда на все четыре стороны, или мы тебя сейчас закопаем…

А с другой стороны, если уж они так серьезно настроены, зачем им подкупать консьержа? Во-первых, старик — это свидетель, который, естественно, молчать не станет, а во-вторых, ста баксов даже ему наверняка показалось бы мало. Пришлось бы платить больше, а деньги на дороге не валяются… Да, жаль старика.

«Себя пожалей, — мысленно сказал себе Павел Григорьевич. — Найдут тебя в пустой шестикомнатной квартире с дырой в башке, вот и все, чего ты добился в жизни…»

Клещ ткнул пальцем в кнопку вызова, та осветилась изнутри, и где-то наверху, под самой крышей, недовольно завыл и залязгал разбуженный лифт. Качок, сунув под мышку обрез, с любопытством оглядывался по сторонам, а Сивый спокойно, чуть ли не доброжелательно наблюдал за Павлом Григорьевичем. На его широкой загорелой физиономии лежала печать хищной, так нравящейся женщинам определенного сорта красоты. Он напоминал Павлу Григорьевичу какого-то голливудского актера, имя которого Скороход забыл, если вообще когда-либо знал. «Макаров» с глушителем был направлен пленнику в живот, и тот с некоторым удивлением обнаружил, что уже начал привыкать к подобному положению вещей: ну, пистолет, ну, смотрит прямо в кишки, ну и что? Ведь не стреляет пока что, и, если повести себя умно, даст бог, не выстрелит…

Вообще, если подумать, грабители вели себя странно, чуть ли не интеллигентно. Никто не хватал Павла Григорьевича руками, не сгибал его в бараний рог, не тыкал стволом в затылок и никуда не тащил волоком, поливая потоками яростной матерщины и награждая увесистыми пинками по чем придется. Даже кровожадный Клещ, казалось, успокоился и теперь стоял, с терпеливым и сонным видом таращась на сомкнутые створки лифта в ожидании кабины, как самый обыкновенный законопослушный москвич, вернувшийся домой с работы.