Красная роса

Обо всем этом я узнал позже из документов и из того, что мне поведали очевидцы.

Слушая Мурзина, я понимал, что он не все мне рассказывает. Может быть, из чувства такта. А скорее всего оттого, что у него, несомненно, был тот редкий час, когда памяти сигналит только сердце, вызывая в ней до крика отчетливые видения, только то, что переживается им как настоящее и будет жить в нем до последнего его часа. И я не мог, не хотел выводить Мурзина из его душевного настроя. Он рассказывал, я слушал.

— …Это случилось шестого ноября. Ровно через полмесяца, как мы прорвались в Моравию и расположились в глухом лесу у горной реки.

За четыре дня до этого из Киева, из штаба партизанского движения, известили, что к нам вылетают два самолета с грузом — питанием для рации, радиоминами, противотанковыми ружьями, теплой одеждой и медикаментами. Как же они нам были нужны! Мы ответили: зажжем четыре костра прямоугольником на горе Княгиня. Дни стояли ясные, безоблачные. Ночью самолеты покружили — и улетели. Утром из штаба сообщили, что костры горели не только на горе, но и у подножия ее. О сигнале знали Ушияк, я, радисты Володя и Саша, Мелик — командир группы разведчиков, и Дворжак — наш связной. Я ни в ком не сомневался. Кроме Дворжака. Утром, когда получили радиограмму, Ушияк послал его в город Остраву.

Как только Дворжак вернулся на другой день, я усадил его и сказал:

— Вы отсутствовали тридцать часов. Пожалуйста, дайте отчет. За каждый час.

Ушияк поднялся:

— Я против этого допроса.

— И все же я прошу его отчитаться.

Дворжак отчитывался, а я подсчитывал в уме. У него не хватало двух часов.

— Где два часа?

— Я не проверял каждый шаг по часам, — ответил Дворжак спокойно. — Дорога была трудная, везде засады. — Лицо его было опущено, он разглядывал свою руку, лежащую на коленях. — Чего вы от меня хотите? — вдруг спросил он резко. — Что я, по вашему мнению, мог сделать? Выкладывайте сразу, чем вот так ловить…

Я уже сдавался. Он не первый раз ходил связным в разные города и точно выполнял задание. Всегда был предусмотрителен, хотя я никак не мог привыкнуть к его то тусклому, то цепкому взгляду. Смущал он меня иной раз и тем, что благодарил за всякую малость.

В это время влетел в землянку радист.

— Из штаба просят новый сигнал!

— Передай — треугольник из трех крестов на Княгине, — ответил Ушияк при Дворжаке, давая ему понять, что он вне подозрения.

— Отменяется, — сказал я. — Мы с командиром еще подумаем.

Ушияк переменился в лице. Мы остались вдвоем.

— Вот что, — сказал он после долгого молчания. — Дворжак здесь человек известный. Причем с давних лет. Я прошу больше его не трогать.

— Значит, ты ему веришь?

— Верю. Как ты поверил и веришь Степанову и Настенко.

Он был прав. Решить судьбу этих двух офицеров Ушияк в Штявнике поручил мне. Я им поверил. Хотя он не знал, как я долго не мог решиться, взвешивая «за» и «против», то жалел их, то ожесточался. Допрашивал их два дня, каждого по отдельности. Тогда Настенко сказал мне: «Лучше бы ты меня пристрелил… Не веришь — черт с тобой!» Да, подозревать всегда неприятно. Но предает один, а страдают многие…

— У тебя нет фактов против него, — сказал Ушияк.

— Кроме совпадения ухода его из отряда и появления других костров.

— Маловато, — промолвил он и добавил: — Ты слишком осторожный человек, Мурзин… Ты можешь вызвать обиду, раздражение наших коммунистов.

«Тебя пугает осторожность? Ты говоришь о раздражении, возможной обиде, когда твоя земля стонет от фашизма?» — хотел я спросить его, но сдержался и сказал лишь:

— Ладно, Ян… вы словаки, ты знаешь их лучше…

Я очень любил Ушияка. Мы вместе учились в Киеве, в партизанской школе, там и сдружились. И он настоял в штабе, чтобы нас забросили вместе. Без него положение мое в Словакии, в качестве начальника штаба бригады, особенно вначале, было бы спорным и нетвердым. Он всегда вступался за меня. Когда некоторые словаки не хотели идти в Моравию и Чехию, он не раз говорил им, как люди далекой Башкирии, моей родины, окружили вниманием руководителей компартии Чехословакии, которые в то время находились в Уфе. И у меня тепло делалось на сердце, и я в душе благодарил Ушияка. А теперь, первый раз, между нами пробежал холодок.

Спустя два дня после этого Дворжак утром возвратился из Остравы. Доложил Ушияку:

— Ян! Тебя ждут представители Пражского подполья. На Чертовом Млине. Я не привел их сюда, чтобы не знали расположение отряда.

— Правильно сделал, — одобрил Ушияк. — Пойдем, Мурзин.

— Пусть Дворжак ведет их сюда.

— Зачем?.. — посмотрел Ушияк на меня с досадой.

— Что мне сказать им? — спросил Дворжак. — Что Мурзин боится и не идет?

Ушияк стал собираться. Я не хотел обижать его своим недоверием и только проговорил:

— Хорошо. Но я возьму с собой Настенко и для охраны несколько партизан.

Утро было туманное, небо серое. Стылый воздух уже холодил руки. Желтые листья падали на высохшую траву. Деревья выступали из тумана одно за другим. В лощинах пробивались сквозь завалы сушняка.