Красная роса (сборник)

встревожился, не веря услышанному:

— Господин ортскомендант великодушно приглашает к трапезе. Все, что на столе, к вашим

услугам.

— Спасибо, я не голоден…

— Благодарности никому не нужны. Это приказ. Садись к столу, большевистский шут, и

посмотри, чем тебя соизволят угощать.

Качуренко даже не посмотрел в ту сторону, где его ожидало угощение. Понимал: это и есть

то самое главное, самое коварное, чем хотят заманить его в сети, унизить, сломать, купить… Не

заметил, как комендант повел бровью на солдата, тот, могучий, как борец, легко взял Качуренко

за плечо, резким движением повернул его в сторону столика, подтолкнул вперед, и не успел

Андрей Гаврилович опомниться, как уже сидел на табурете. Невольно взглянул на угощение,

побледнел и уже не мог отвести глаз. Не потому, что в нем пробудился нестерпимый голод, и не

потому, что не мог укротить обычный инстинкт.

Перед ним стояла такая знакомая кружка из белого алюминия производства калиновской

жестяной мастерской, изготовленная по заказу самого Качуренко для нужд будущего

партизанского отряда. Возле ядовито-зеленого чайника, который тоже должен был служить

будущим партизанам, распечатанная пачка грузинского чая, влажные от лежания в подземелье

серые галеты, а в банке кучка пиленого сахара, который из запасов Семена Михайловича Раева

перекочевал в тайный партизанский склад.

— Угощайтесь, — ехидно говорил за спиной Петер Хаптер, — чем богаты, тем и рады…

будьте так любезны, не побрезгуйте.

— Я уже сказал, что не голоден…

Качуренко поднялся на ноги. Его никто не усадил на место, солдат уже вышел, Отто Цвибль

снова замер в кресле и задумчиво похлестывал гибким стеком по прямым и блестящим

голенищам. Гретхен удивленно округляла глаза, брезгливо кривила губы, а переводчик тихо

хихикал, ожидая слов шефа.

— На первый раз хватит, — устало произнес комендант. — Фрукт еще не созрел.

XIII

Качуренко снова оказался в подвале. Сразу же за порогом опустился на корточки,

побрезговал садиться на липкий, склизкий пол, сидел с раскрытыми глазами и ничего не видел,

машинально шарил руками вокруг себя.

Вдруг показалось Качуренко, что он не один в этом пекле. То ли показалось, то ли

послышалось — где-то сбоку, туда дальше, в углу, что-то зашелестело, зашевелилось на соломе.

И соломой запахло, обычной ржаной соломой, слегка вымоченной на гумне, той, которую вяжут в

кули, чтобы перед рождественскими праздниками смалить кабана.

— Кто здесь?

Откуда, из каких полей неисходимых, из каких лесных чащ, из какой дали докатился до

Качуренко этот вопрос, этот шепот, усиленный пустотой подземелья, отраженный и повторенный

в холодных и сырых углах? Не верилось Качуренко, что это живое человеческое слово,

произнесенное чьими-то устами.

— Откликнитесь, эй…

— А? — невольно вырвалось из глотки. — Что? Кто откликается?

— Андрей Гаврилович, это вы?

— Кто? — то ли обрадовался, то ли ужаснулся Качуренко.

Он и в самом деле подсознательно обрадовался, что имеет товарища по несчастью, и

одновременно ужаснулся — почему он здесь? Ведь должны были освободить, выпустить соседа.

— Не отпустили? — поднялся на ноги, чтобы перекочевать в угол, откуда прошелестел

слабый голос.

Качуренко подумал: надо же было подтвердить там, наверху, что сундук принадлежит ему,

Качуренко, а не соседу.

— Идите сюда, Андрей Гаврилович, здесь сухо…

Теперь голос показался очень знакомым, но вовсе не похожим на соседский.

— Павлик! — ужаснулся Качуренко.

В ответ не слова, а только всхлипы, по-детски жалобный протяжный звук.

Мигом оказался Качуренко возле стонавшего, даже не понял сразу, что попал на

соломенную постель, стал шарить в темноте руками, нащупал чью-то ногу, встретился с холодной

рукой, дотянулся до лица.

— Павлик! Сыночек! Как же это ты?..

В этом вопросе, в порывистых движениях, нежных, отцовских, было выплеснуто столько

чувства, столько радости и столько горя, что Павло Лысак прижался головой к груди Качуренко и

только мелко дрожал.

Да, он, этот угрюмый, углубленный в себя, переполненный добротой и беззаветной

преданностью своему старшему другу парень, мог быть ему сыном, так как родился, когда

Андрей Гаврилович уже гнал с родной земли контру всех мастей, когда мог и свадьбу справить,

если бы человеческая жизнь в то время измерялась мирными делами. Была у него и любовь,

была диво дивчина Галя… Галина… Галчонок…

Они, двое юных и горячих комсомолят, когда должен был родиться, а может быть, уже и

родился Павлик Лысак, в краткие минуты свиданий мечтали о том, что появится у них сынок,

маленький-маленький, сыночек-кудрявчик с материнскими красивыми глазами и отцовской

крепкой фигурой, ручонками вцепится в упругую конскую гриву, усядется в седло и поскачет…

Будут радоваться и любоваться сыночком веселые родители — медноволосый отец и