Красная роса (сборник)

Но разве мало кто кому что велел, приказывал, к чему-то обязывал? Если бы все эти

приказы, повеления и просьбы старательно и своевременно выполнялись… Молчал Павло Лысак.

Что тут скажешь? Слышал приказ, не собирался возвращаться, а вернулся. Вернулся на свою

голову и вот теперь оказался в этом страшном подземелье, в непроглядной тьме, хорошо только,

что не надо виновато прятать глаза и краснеть перед человеком, который неожиданно так нежно,

так искренне распознал в нем сына. Это сыновнее чувство было неизвестно Павлу Лысаку. Даже

не надеялся, что оно может в нем, притаившись где-то в самой глубине души, тлеть и сразу

ожить, вспыхнуть от одного слова.

Свыше четырех лет прожил Павло в семье Качуренко. Был он в этой семье на правах

полноценного и полноправного члена, на правах сына, хотя его здесь никто и не усыновлял.

Самому же Павлу все то, что имел, казалось закономерным, обычным, так как получал не просто

из ласки, а как бы в награду за труд, за ту часть хозяйственных хлопот, которые он, как и

надлежало, нес на своих плечах.

Он знал, что то ли в шутку, то ли из зависти кое-кто в поселке за глаза называл его

выкормышем, батраком, иногда еще хуже — челядником. Но не обращал на это внимания, хотя в

душе и склонялся в определении собственного положения к тому, что оно недалеко от такого же,

как и у незаконнорожденного, поскольку, как казалось, как думалось ему, от него брали гораздо

больше, чем давали ему. Возможно, у него сложились бы и более теплые отношения с семьей

Качуренко, если бы с ним по-иному повела себя хозяйка. Ее холодное безразличие,

невмешательство в его дела сначала вызвали в нем удивление, а затем, когда случайно раскрыл

ее тайну, ту, которую Качуренко, вечно занятый работой, к тому же доверчивый, как ребенок, в

устройстве семейных отношений, не замечал, стал относиться и к ней, и к Качуренко с

поверхностной доброжелательностью и даже неприязнью. Ее осуждал за неискренность, за

откровенный и наглый обман, а его немного жалел и немного презирал за ослепление, так как не

верил, что Андрей Гаврилович не знает того, о чем либо знали, либо догадывались все, кто имел

глаза и уши.

«Сыночек».

Как оно прозвучало, как неожиданно осветило беспросветную-тьму! Как перевернуло ему

всю душу, обожгло мозг, всколыхнуло неведомые до сих пор чувства. «Сыночек…» Так мог

воскликнуть только отец, самый родной человек, почувствовав, поняв, что его единственный

ребенок попал в непоправимую беду, а он, отец, бессилен спасти его даже ценой собственной

жизни.

— Держись, Павлик. Ты ничего не знаешь. Все я… только я… Ты должен вырваться… Ты

юный… Тебе жить и жить…

Прислушивался Павло Лысак к отрывистым фразам и не знал, что ответить, чувствуя, что

судьба обошлась с ним немилосердно, жестоко.

Загремел засов, открылась высветленная карманным фонариком дверь, сноп света упал на

грязный пол.

— Рысак!

Павел резко поднялся на ноги, вырвался из рук Качуренко, пошел на вызов.

— Держись, Павлик… Молчи, мальчик…

Вряд ли и услышал отчее напутствие Лысак, выскользнул за дверь, лучик угас, дверь

хлопнула, завизжал засов, и залег непроглядный мрак.

XIV

Это было, наверно, единственное место в Калинове, где стояла в этот день невероятная

тишина и царил величавый покой. Красная калина клонилась на трухлявые дубовые кресты и

проржавевшие ограды, роняли желтые листья липы и клены, вились между могилами стежки,

темные и лоснящиеся то ли от росы, то ли еще от ночного ливня.

Люди молча растекались по стежкам, меж кустов жасмина и калины — ну и уродила же она

этим летом, листьев не видно, гроздь к грозди, ягода к ягоде, красные-красные. Пусть спит

вечным сном Марина Ткачик, пусть благодарит, что в такую лихую годину проводили ее в

последний путь, опустили в могилу, засыпали землей.

Уже только на улице, отойдя от кладбища, первой откликнулась Параска Ярчучка. Хоть и

какая была языкастая, а соблюдала и она похоронный этикет — помолчи, человече, перед

дверью вечности.

— Это же оно видишь как. Если бы мирное да тихое время, то и помянуть человека годилось

бы, пусть он тебе и не родня, а если безродным остался, тоже помяни, не полиняешь… А оно бы и

зачлось…

Ярчучка возвращалась домой со своей родной сестрой Платонидой и с дочерью,

неуправляемо-непонятной Кармен. И сестра и дочь промолчали, поэтому баба Параска и

восприняла их молчание за полное одобрение своих речей.

— Вот так и живет человек, ожидает-надеется; кажется, сердечному, износу ему не будет, а

тут тебе — трах-бах! — и уже ни фершал, ни святой Николай, ни сам господь бог помочь не

могут: ложись в яму!

Молчит Платонида — что тут возразишь? Молчит Кармен — терпеть не может маминого

мудрствования, но сейчас молчит: очень уж к месту ее размышления, никто не знает сегодня, что