Красная рубашка, красный сок, красный рассвет (СИ)

Возможно, именно этот самый мотив сейчас берет Томаса за локоть и поспешно уводит подальше от здания школы. И именно он виновато кивает своему другу. А потом дарит невыносимо теплую улыбку.

От такой запросто можно растаять.

***

Ньют скоро начнет люто ненавидеть ночи. Ненавидеть так же сильно, как любит мать.

Ее он тоже скоро начнет ненавидеть.

Он старается, изо всех сил старается понять, почему никак не может ее бросить. Пусть добиралась бы сама, своим ходом, на такси, ползком — да как угодно. Только не заставляла бы Ньюта каждый раз тащиться за ней к черту на рога.

Он уже ее ненавидит, Ньют понимает. Он должен уже набраться смелости и сказать ей твердое «нет», Ньют думает. Он все равно ее любит и никогда не сможет этого сделать, Ньют вспоминает.

Ему остается только тяжело вздохнуть и крепче укутаться в шарф. На улице холодно. И становится с каждым днем все холоднее, а он продолжает отмораживать пальцы и нос, пока мчится спасать мать.

Он отчаянно старается понять, почему она не останавливается. Не бросает. Не пытается обдумать свои поступки и действия. И только сильнее погружается в эти вязкие помои.

Ньют не понимает, как ни силится. Он и не сможет.

Наверное, никто кроме его матери и не поймет.

Ньют останавливается на перекрестке. Красный свет светофора радостно кидается к нему, путаясь в светлых волосах. Он запускает свои красные пальцы Ньюту в волосы, ерошит их и пропускает между ладонями каждый локон. Он мягко гладит Ньюта по голове, а когда тот закрывает глаза, тут же встает перед ним. Под веками вспыхивает. Да, вспышка красного света стала привычной, неотъемлемой частью его самого. Отделаться от нее уже не получится.

Только вырвать с корнем. Вырвать с болью, невыносимой болью и кровью.

Ньют быстрым шагом пересекает дорогу. Окружающая суета его никак не напрягает, Ньют только думает, что в этой суете он становится еще более незаметным. Становится маленьким и непримечательным, слившимся с толпой, серым и по-прежнему одиноким.

В огромной толпе из сотен незнакомых людей каждый по-своему одинок.

Ньют грустно усмехается этой мысли и лишь прибавляет шаг.

Знакомый обшарпанный двор. Знакомая обстановка безликих слепых стен. Знакомое копошение по углам и знакомый гул голосов. Смех, ругательства, звон бутылочного стекла. Потасовки, окрики в спину, вновь разрывающий тишину гогот. Гордо задранная голова и бесконечно уставший, отстраненно-безразличный вид.

Ньюту кажется, что все это тоже уже успело войти в привычку. Въелось под самую кожу. Это как татуировка. На всю жизнь. Очень больно. И все же уже неотъемлемая часть. Индивидуальность.

Пьяно покачивающаяся фигура сразу бросается в глаза. Мать напоминает типичного призрака из старых ужастиков. Потрепанное белое платье, сейчас покрытое неизвестного происхождения разводами. Бледное лицо. Запавшие щеки. Темные круги под глазами и абсолютно мертвый взгляд. Пустой и безразличный.

Ньют думает, что скоро у него будет такой же.

Ньют не сразу замечает еще одну фигуру. Она стоит в самой тени, куда не попадает слабый свет фонаря. Она будто пытается скрыться. Сливается с тьмой. Превращается в размывающееся по краям пятно. Сгусток сплошной черноты.

Ньют вглядывается в темноту сильнее и щурит воспаленные глаза. Он оставляет мать у столба и подходит ближе, хотя почему-то в голове с яростью вспыхивает очередной огонек ярко-красного света: «Не надо!»

Ньют отскакивает как ошпаренный и чувствует, как осколки в его глазах только что были раздавлены на еще более мелкие крупицы.

— Томми? — все, на что хватает его сил. Голос предательски слаб. Он дрожит. Он люто протестует и отказывается подчиняться. Ньют смотрит на фигуру Томаса перед собой и молчит.

Томас решается выйти не сразу. Ньют вдруг замечает в его руках сигарету. Хилый ее фитилек загорается в последний раз яркой ручной звездой, а затем стремительно несется к земле. Затухает, самоубийственно сиганув с такой высоты прямо в лужу.

— Я… — Томас не может даже продолжить. Он не поднимает на Ньюта глаз, опускает голову ниже, и вот из-за воротника его куртки уже показывается выступающий шейный позвонок.

Ньют его не слушает. В ушах пульсирует кровь, и Ньют спешит скорее уйти. Хватает мать под руку и грубо — впервые грубо — тащит за собой по темным дворам.

На самом деле Ньют не зол. Не разочарован. Не чувствует себя преданным, нет. Только непонимание заполняет его полностью. Неужели он не стоит даже того, чтобы рассказать об этом? Если Томас знал, что происходит с матерью Ньюта — а так и было, — то почему и словом не обмолвился?

Не мог он посчитать это неважной информацией. Точно не мог.

Где-то здесь с небес вдруг должна упасть наковальня. Прямо Ньюту на голову. Как в мультиках. В тех, что Ньют обожал смотреть в детстве, когда еще был жив отец и мать дышала красотой и свежестью. Но наковальни все не было, а подавленность никуда не исчезала.

Тогда, может быть, было что-то другое?