Красная рубашка, красный сок, красный рассвет (СИ)

Красная куртка Ньют маячит перед глазами, а из-под нее выглядывает край красной рубашки в бордовую клетку. Красная кожа на содранных руках, и эти руки сжимают Минхо в таких крепких объятиях, словно тот исчезнет, испарится — стоит только отвлечься на секундочку. Красные глаза и красные веки вокруг них — вся кровь собралась исключительно в белках этих пронзительно и непривычно огромных глаз. Вязкая волна накрывших эмоций тоже имеет в большинстве красный оттенок, и тепло, зарождающееся в груди от близости прижимающегося к нему друга, — красное.

Запоздало Минхо понимает, что до сих пор не соизволил обнять Ньюта в ответ — перед глазами витает красная дымка и мозг наполняется красной жижей.

Разница в возрасте сказывается сильно. Минхо дышит Ньюту куда-то в шею, в ямочку между ключиц, а Ньют склоняется к другу, и его твердый подбородок упирается Минхо в макушку. Под своими руками Минхо чувствует, как сильно напряжено тело Ньюта, чувствует его дрожь, чувствует, как начинает дрожать и сам, но, не понимая причину такого поведения, все же упрямо молчит.

Ньют скажет сам. Скажет, когда точно будет уверен.

Минхо ощущает на своих щеках легкие касания светлых локонов Ньюта, а после слышит неуверенный, тихий-тихий всхлип.

Но Ньют ничего не говорит. Минхо по-прежнему не спрашивает.

Ньют наконец-то отрывается от Минхо и смотрит на него — пронзительно, невыразимо ясным взглядом, и в глазах его бушует штормовое море.

Минхо сам не замечает, когда начинает пытаться выделить его составляющие, этого моря. Отчаяние. Печаль. Растерянность. Злость и вина. Усталость. Облегчение и неверие. А на самой вершине — радость.

— Все закончилось, — наконец почти счастливо шепчет Ньют.

***

Ее взгляд — удавка. Прочный канат, стягивающий тело, опутывающий его и связанный так сильно, что нет возможности сделать слабый вдох.

Ее произнесенные на бессильном выдохе слова — пронзающие его стрелы. Весь в дырах, с кровоточащими ранами, сидящий в красной луже, он перестает ощущать боль от пронизывающих его острых наконечников.

Ее охватывающие его запястья руки — его оковы. Он не может сдвинуться с места, прибитый к стене, и недвигающиеся, уставшие руки его совсем не слушаются. Все, на что хватает его сил, — обхватить руками колени и прижать их к груди.

Темнота из ее комнаты выползает из-под двери и вскоре наполняет весь дом. Переплетаясь с красными нитями, связанными с жизнью Ньюта, черное марево создает плотное теплое одеяло, накрывающее Ньюта. Укутывающее его с нежностью. С заботой.

Ньют бесцельно бродит по пустым угрюмым комнатам и почти не отвлекается на выдирающие его сердце стрелы.

Его сердце — потрепанный лоскут, упорно сохраняющий остатки тепла. Его сердце — древний механизм, работающий на последнем издыхании. Не желающий сдаваться. Поддерживающий жизнь. Это вечный двигатель.

Запястья невыносимо болят от постоянно ощутимой на них тяжести стальных оков. И невозможно научиться не замечать их совсем. Забудешься на секунду — и в следующее мгновение они сдавливают руки сильнее. Кажется, хрустят, ломаясь, кости.

Горло саднит от вечно держащей его удавки. Она не пропускает воздух, она никогда не ослабляет хватку, она не оставляет надежды на спасение, она медленно подталкивает к краю. И в конце концов за нее кто-нибудь потянет — несильно, едва-едва, просто поможет сделать лишний шаг, чтобы дать возможность сорваться с обрыва.

Ньют не помнит, каково оно — жить, когда тебе позволено спокойно дышать.

Ньют отсчитывает мгновения, следит за протекающими мимо песчинками и угасает с каждым утерянным мигом. Ньют плавится. Ньют — большая свеча.

А от любой свечи в итоге остается лишь лужица воска.

Ньют сбивается со счета. Перестает наблюдать за мелькающими песчинками и почти сливается с их безудержным водоворотом. Сливается и исчезает.

А потом все резко заканчивается.

Он даже не успевает понять, что произошло. Просто он вдруг перестает чувствовать тяжесть оков, тянущих его к земле. Просто он внезапно прекращает задыхаться и вдыхает такой необходимый воздух полной грудью. Просто он оказывается в таком месте, где безболезненно вытаскивают из тела все до единой стрелы. Где латают раны. Непрочно, но этого хватает, чтобы можно было ощутить, что ничего больше его не держит.

Отступает чернота, снимает с него свое удушающее одеяло, и мир перестает восприниматься только в одном цвете.

Ньют не замечает, когда начинает улыбаться. Ему даже не кажется, что это нечестно, нет. По отношению к нему самому это самое честное, что может только быть.

Ньют запрокидывает голову к небу. Бархатную синеву его полотна перечеркивает хвост вспыхнувшей напоследок звезды, и Ньют улыбается еще шире.

Печаль, как в огромном миксере, перемешивается с радостью, и Ньют уже не может разобрать, что сильнее. Не может разобрать, что конкретно заставляет его плакать.

Ньют закрывает глаза и улыбается. Наконец-то улыбается широко, улыбается по-настоящему. Не так, как приходилось раньше. Он не заставляет себя это делать.

Он теряет связь со временем, но оно ему не слишком нужно. Он впервые пускает все на самотек.