Красноармеец Краснофлотец № 21-22

Пулемет дрожат от напряженья,
Веер пуль и невидим и густ.
Ловит мушка дальние мишени,
Без усилий подается спуск.
Или глаз устал от напряженья.
Или порох вдруг пахнул дымком —
Показались дальние мишени
Яростно поднявшимся врагом.
Он идет
Все ближе, ближе, ближе.
Солнце пробегает по штыкам.
Пулемет мой хладнокровно нижет
Струями по выросшим врагам.
Пулемет замолк…
И все понятно.
Все на месте
В ярком блеске дня.
С выдержкой
И со стрельбой отличной
Поздравляет командир меня.

Б. Макушенко

(Казак 10-й Терско-Ставропольской дивизии)

Краснофлотская плясовая

Эх, топни нога!
В кобуре — наган.
На линкоре— бронь.
Веселей, гармонь.
Гармонь мол,
Голосистая.
У колхоза рожь—
Колосистая.
Эх, яблочко,
Поплясать люблю.
Каблуком о пол
Хорошо дроблю,
Лента вилась—
Не завилась,
Лента вьется
На ветру.
Воевать сестра
Училась,
Я стрелять
Учил сестру.
Говорит волна:
«Началась война».
Мы в ответ волне:
«Быть врагу на дне».
Эх, яблочко,
Переспелое.
Моряки свое
Дело сделают.
Эх, яблочко,
Да колхозное!
Стал Балтийский флот
Силой грозною.

В. Кащеев

(Артиллерийская школа. Краснознаменный Балтийский флот)

У КОСТРА

Новая охапка сушняка, брошенная в костер, вспыхнула ярким пламенем, освещая загорелые лица бойцов. Тишину крадущейся ночи нарушал бурливый шум горной речушки, катившей свои мутные воды через острые выступы камней и завалы бурелома. Недалеко от костра иногда слышен был беспокойный топот лошадей, встревоженных запахом таежного зверя.

— Должно быть, опять волки? — ни к кому не обращаясь, сказал красноармеец.

— Может, и волки, — согласился седой проводник.

Это был местный житель Никита Матвеевич, старик лет семидесяти, а может быть, и восьмидесяти, страстный охотник, которого хорошо знали во всех окрестных становищах и зимовках. Несмотря на свой возраст, он сохранил редкую бодрость, легко делая переходы в тридцать и даже сорок километров.

— Эх, быть бы в его возрасте таким, как он! От лошади отказался — пешком идет, — говорили с уважением и некоторой завистью бойцы, глядя на немного сгорбленную, но подвижную фигуру Никиты Матвеевича, на его неторопливую, но быструю походку.

Сегодня был особенно трудный переход: тучи слепней и оводов не давали покоя, бурные речки и бурелом преграждали путь, крутые подъемы и спуски по острым камням измотали людей и животных. В сумерках в лощине у ручья раскинули бивуак. У каждого нашлось дело — кто готовил ужин или чай, кто чинил обувь, кто пробовал свои архитектурные способности, сооружая шалаш из коры, а Коля Волжанин, страстный рыболов, бродил около ручья, силясь уловить в воде отблески серебристой чешуи горбуши.

Проводник сидел на корточках, спиной прислонившись к дереву, и дымил самодельной трубкой, порой бросая из-под нависших белых бровей пытливые взгляды на красноармейцев.

— Что так смотришь, Никита Матвеевич? — обратился к нему один из бойцов, поймав на себе его взгляд.

— Смотрю вот я и диву даюсь. Не жизнь у вас, а прямо малина.

В тени послышался смех.

— Да уж, хороша малина, — отозвался кто-то, вспоминая трудности дневного перехода.

— А скажешь, не малина? Эх, мил человек, не служил ты раньше, вот и не знаешь, как солдат жил.

Старик сделал большую затяжку из трубки и продолжал:

Старик сделал большую затяжку из трубки и продолжал…

— В памяти у меня офицер один. Такой здоровый, да жирный был, что народ диву давался. Жил он у нас в деревне, в отдельном доме. Ох, и издевался он, толстобрюхий, над солдатами. Бывало, поедет на лошади в тайгу, остановится около крутой сопки и приказывает солдатам нести его на сопку на руках. А чуть что не по его — сейчас начинает морду бить. Прикажет наложить в мешки камней, и — неси в деревню. Целую гору за лето натаскали. А вы что? Ежели кто получит царапину — командир сам перевязку делает, а сегодня вот тот, — проводник мотнул бородой на одного из бойцов, — ногу, что ли, потер, так командир взял у него винтовку и мешок, да сам и понес. Разве раньше это было? Мне-то, постороннему человеку, виднее. Вы за своим командиром, что за матерью хорошей живете.

Бойцы молчали.