Красное и белое, или Люсьен Левен

– Вы слишком хорошая христианка, сударыня, и слишком хорошая роялистка, чтобы не иметь верного представления о том, что такое власть короля (то есть Карла Десятого) и комиссаров, поставленных им на время его отсутствия. Предстоят выборы, это – решающее событие. Благоразумие, правда, обязывает к некоторой осторожности, но, сударыня, о долге забывать нельзя. Правда – прежде всего. Можете не сомневаться, всем оказанным услугам ведется строгий счет, и, как это ни неприятно, сударыня, мне приходится сказать, что все, кто не помогает нам в эти трудные времена, против нас, и т. д.

В результате диалога между этими двумя важными персонами, диалога бесконечно длинного и бесконечно осторожного, который показался бы еще скучнее читателю, если бы изложить его слово в слово (ибо в наше время, после сорока лет комедии, кто не представляет себе, что такое разговор старого себялюбца-маркиза с ханжой по профессии?), обе стороны пришли к заключению по пунктам:

1) Ни одно письмо супрефекта, мэра, жандармского лейтенанта и т. п. не будет передано маркизу. Госпожа Кюнье будет только показывать ему, не выпуская из рук, письма старшего викария Рея, аббата Олива и т. п. Все красноречие господина де Понлеве было направлено на этот первый пункт. Согласившись на уступки, он получил полное удовлетворение по второму пункту.

2) Все письма, адресованные госпоже де Шастеле, будут вручаться маркизу, берущему на себя обязательство передавать их дочери, которая болезнью прикована к постели.

3) Все письма, отправляемые госпожой де Шастеле, будут даваться на просмотр маркизу.

Молча было обусловлено, что маркиз может задержать их, с тем чтобы отправить иным путем, более экономным, чем почта.

Но в таких случаях, влекущих за собою денежный ущерб для казны, госпожа Кюнье, ее представительница в настоящем деле, естественно, могла надеяться на компенсацию в виде корзины второсортного рейнского вина.

Через день после этой беседы госпожа Кюнье передала запечатанный ею лично пакет старику Сен-Жану, лакею маркиза.

В пакет было вложено маленькое письмецо госпожи де Шастеле, адресованное госпоже де Константен. Тон письма был ласковый и нежный: госпожа де Шастеле хотела бы кое о чем посоветоваться с подругой, но не решалась сделать это письменно. «Пустая болтовня», – решил маркиз, пряча письмо в ящик стола, а четверть часа спустя можно было видеть, как старый лакей нес госпоже Кюнье корзину с шестнадцатью бутылками рейнского.

Госпожа де Шастеле была существом кротким и беззаботным. Ничто не волновало эту нежную душу, склонную к задумчивости и уединению. Но, выбитая несчастьем из своей обычной колеи, она с легкостью шла на решительные поступки: она отправила лакея в Дарне опустить письмо, адресованное госпоже де Константен.

Какова же была радость госпожи де Шастеле, когда через час после ухода лакея она увидала на пороге своей комнаты госпожу де Константен!

Это была приятнейшая минута для обеих подруг.

– Как, дорогая Батильда, – воскликнула госпожа де Константен после первых восторгов, когда они наконец получили возможность заговорить, – шесть дней ни слова от тебя! Я только случайно узнала от одного из агентов, которыми господин префект пользуется в выборных целях, что ты больна и что твое состояние внушает опасения…

– Я писала тебе по крайней мере восемь раз.

– Ну, дорогая, это уж слишком! Есть предел, за которым доброта становится глупостью…

– Он думает, что поступает хорошо…

Это означало: «Отец думает, что поступает хорошо». Ибо снисходительность госпожи де Шастеле не мешала ей замечать, что творится вокруг нее; но отвращение, внушаемое ей жалкими махинациями, за развитием которых она следила, обычно не влекло за собой никаких последствий, кроме еще большего желания уединиться. В обществе ей доставляли наибольшее удовольствие любование предметами искусства, театральный спектакль, блестящая прогулка, многолюдный бал. Когда же она заставала в гостиной шесть человек, она вздрагивала, так как была уверена, что какая-нибудь низость больно ранит ее сердце. Зная по опыту, как это неприятно, она страшилась разговора с глазу на глаз с кем бы то ни было.