Красное и черное

Выходя изъ дверей старикъ почти столкнулся съ мальчикомъ невольно посмотрѣлъ на него внимательнѣе. Жалкій видъ и оборванная одежда Сеньки тотчасъ же внушили ему подозрѣніе.

— Ты что тутъ дѣлаешь, мальчикъ? — спросилъ онъ довольно суровымъ тономъ.

— Я такъ! — замялся Сенька. — Я самъ по себѣ.

— Да ты чей? — настаивалъ старикъ съ новымъ недружелюбіемъ.

— Я ничей, — сказалъ Сенька, — я уличный.

— А ты не карманникъ? — спросилъ старикъ тѣмъ же тономъ. — Зачѣмъ ты сюда пришелъ?

Сенька внезапно почувствовалъ, что лицо его вспыхнуло отъ гнѣва и стыда.

— Я не воряга, — сказалъ онъ отрывисто. — Копѣечки на улицѣ собираю, никого не трогаю… А вамъ грѣхъ.

— О, — сказалъ старикъ болѣе дружелюбно, — ты сердитый. А гдѣ ты живешь? Можетъ, намъ по дорогѣ будетъ.

— На улицѣ живу, — угрюмо объяснилъ мальчикъ.

— На какой улицѣ? — переспросилъ старикъ не разобравъ.

— На панели живу, — объяснилъ Сенька, — съ рукой хожу.

— Хорошая жизнь, — похвалилъ старикъ. — А ночевать куда пойдешь?..

— Отсюда далеко! — сказалъ Сенька. — Къ бабушкѣ.

Они уже были на улицѣ и шли рядомъ среди ночной темноты.

— Тебя какъ звать? — спросилъ старикъ черезъ минуту.

— Сенькой!

— А меня — Порфирій Ивановичъ.

— Знаешь что, Сенька, — прибавилъ старикъ подумавъ. — Пойдемъ ко мнѣ ночевать. Ко мнѣ близко.

Въ эти памятные дни случайные встрѣчные на митингахъ быстро знакомились и сближались, уходили обѣдать и ночевать къ незнакомымъ людямъ, какъ будто къ своимъ. Сенька, кромѣ того, своимъ жалкимъ замореннымъ видомъ внушилъ состраданіе сердобольному старику, который за минуту передъ тѣмъ сожалѣлъ о мелкомъ народѣ, страдающемъ безъ воды.

Порфирій Ивановичъ жилъ на Малой Бронной, въ огромномъ шестиэтажномъ домѣ, на самомъ верху. Квартира состояла изъ комнаты и кухни, но благодаря высотѣ, въ ней не было недостатка ни въ воздухѣ, ни въ свѣтѣ. Днемъ изъ оконъ открывался великолѣпный видъ на домовыя крыши, а въ солнечный день дымъ, поднимавшійся изъ трубъ, напоминалъ онміамъ.

Въ кухнѣ на столѣ горѣлъ тусклый ночникъ. Дѣвочка лѣтъ двѣнадцати крѣпко спала въ креслѣ передъ печкой, положивъ голову на руку и сладко всхрапывая.

— Шш! — прошипѣлъ старикъ предостерегающе, но дѣвочка уже проснулась и вскочила съ мѣста.

— Ты, тятя? — спросила она и принялась зажигать лампу.

— А это кто? — прибавила она безцеремонно, указывая рукою на новаго гостя.

— Это — Сенька! — объяснилъ старикъ кратко.

— А это Машенька, дочка моя, — прибавилъ онъ, обращаясь къ Сенькѣ и указывая на дѣвочку. — Младшенькая. А старшія померли. А тетка Арина спитъ…

— А отчего же онъ такой рваный? — сказала дѣвочка серьезнымъ тономъ, разглядѣвъ Сенькины лохмотья. — А ужинать хотите? — продолжала она, не дожидаясь отвѣта.

— Картошка съ саломъ есть, въ печуркѣ стоитъ.

— Пить хочется, — сказалъ старикъ, — дай воды!..

— Не дамъ, — сказала дѣвочка шутливо. — Отчего тамъ не пилъ?

— У меня чай есть, — прибавила она съ гордостью, — нате: пейте!..

— Вотъ молодецъ! — похвалилъ старикъ.

— Гдѣ были, чего слыхали? — разспрашивала дѣвочка, пока отецъ и гость ужинали и пили чай.

— Были у водяныхъ чертей, — сказалъ старикъ, не объясняя въ точности, дѣйствительности ли онъ имѣетъ въ виду чертей изъ воды, или только тѣхъ же водопроводныхъ рабочихъ.

— Не слухаютъ они меня, не пускаютъ воду.

— А на что вода? — спросила дѣвочка безпечно.

— Развѣ тебѣ не нужно воду? — спросилъ отецъ съ удивленіемъ.

— Я запасла, — объяснила дѣвочка, — полонъ бакъ натаскали, съ теткой вмѣстѣ. А другіе какъ сами знаютъ.

— Да ты чего, Маша? — спросилъ отецъ съ прежнимъ удивленіемъ.

— А что! — сказала дѣвочка, надувъ губы. — Меня не взялъ на митингу, а чужихъ мальчишковъ — водишь.

— Да чего тебѣ тамъ дѣлать? — убѣждалъ ее старикъ.

— А я бы рѣчь сказала, — горячилась дѣвочка, — ой-Богу, влѣзла бы на столъ!..

— Чего тамъ рѣчь, — доказывалъ старикъ, — они и меня не слухаютъ.

— А чего тебя слухать? Вотъ я бы крикнула не по твоему: — Не поддавайтесь, ребята, бастуйте до конца!..

Ея крошечная фигурка и дѣтское лицо странно противорѣчили ея буйнымъ рѣчамъ. Конца ихъ разговора впрочемъ Сенька не слышалъ. Послѣ долгаго дня, проведеннаго на морозѣ, въ постоянной бѣготнѣ и волненіяхъ, теперь, когда онъ вошелъ въ теплую комнату и наполнилъ желудокъ пищей и питьемъ, его тутъ же разморило и онъ припалъ головой къ столу, какъ хворый индюшонокъ подъ нашестью.

Смутно сквозь сонъ, онъ услышалъ чей-то голосъ, почувствовалъ на плечѣ руку, уводившую его въ другую комнату. Заснулъ онъ на полу на какихъ-то ватныхъ лохмотьяхъ, остаткахъ отслужившаго пальто, съ крошечной подушкой, мягкой и разсыпчатой, похожей скорѣе на мѣшокъ съ отрубями, чѣмъ на настоящее изголовье.

На другое утро, когда Сенька проснулся, дѣвочка уже хлопотала у печки и заваривала чай. Порфирій Ивановичъ сидѣлъ за столомъ и ѣлъ черный хлѣбъ, слегка намазанный масломъ и круто посыпанный солью.

— Ага, проснулся! — привѣтствовала она гостя.

— Какой ты странный, — прибавила она, пристально разглядывая мальчика, пока онъ приводилъ въ порядокъ свои лохмотья. — Ты, видно, старинный забастовщикъ!..

— Я не забастовщикъ, — сказалъ мальчикъ съ оттѣнкомъ обиды въ голосѣ.