Красногрудая птица снегирь

Пирогов посмотрел на него с удивлением. Не очень-то складно получалось у них, когда Камышинцев заступил на место Баконина. Новый начальник станции считал: в штате значится не изобретатель Пирогов, а старший инженер Пирогов. Изобретательство — это хорошо. Какой дурак будет отрицать. Пожалуйста, всячески поддержу, морально и даже материально, но есть рабочее время и есть нерабочее. В нерабочее ты, товарищ Пирогов, изобретатель, а в рабочее — старший инженер. Липу он, Камышинцев, покрывать не будет. Баконин покрывал, а он не будет…

— Что-то я не понимаю…

— Погоди, Олег, все по порядку. С башмаком у тебя…

Ах, как к месту было бы сказать о Чистове! Но сейчас, когда такое со Златой! Нет, сейчас ни в коем разе.

Черт, а приказ министерства насчет башмака Чистова на столе. Вот он. Глянет Пирогов случайно…

— Минутку, Олег! Мне тут нужно, чтоб не забыть.

Камышинцев придвинул к себе приказ. Сцепив перед собой руки и таким образом почти загородив от Пирогова листок, сделал вид, что читает.

— Ага, ясно.

Он положил приказ в стол. Как раз рядом с письмом дочери. Подумал: «Надо еще и насчет этого».

— С башмаком у тебя — сам знаешь. Прости! Но куда от фактов. Уехала комиссия, опять не подписала. Сколько еще можно, Олег?

— Это мое дело.

— Да ведь не одному себе принадлежит человек. Вспомни, как у тебя в управлении поначалу шло. Теперь бы ты…

— Министром был.

— Не знаю, каких степеней ты достигнешь в своем изобретательстве, а на практической работе еще можешь рвануть. Стоит тебе захотеть. Это я, брат… не получается, не дано. Сидел в Старомежске дежурным по отделению. Что за работенка, сам знаешь: целый день как на вилах. А все ж ясен круг задач, ясны указания… А тут! Передать не могу, как трудно. Другое дело ты: всеми станциями дороги руководил… А сейчас как раз… на вот, прочти. — Он протянул заявление главного инженера. Выждал, когда Пирогов пробежит его глазами. — Пусть он катится колбаской по улице Спасской, а ты на его место садись. А хочешь — на мое. Я главным инженером у тебя буду. Вспомни, как мы в войну вместе, на проливе. Какими темпами строили — самим не верится. Давай и сейчас в одной упряжке — организаторскую работу, оперативное командование. Пример людям покажем. Хватит тебе у институтов хлеб отбивать! Сколько сил в один только этот башмаконакладыватель! Если бы твое упорство во что-то настоящее…

— А это, значит, не настоящее?

— Да процесс-то идет совсем в другом направлении. Механизированные горки!

— Ты прекрасно знаешь, сколько их пока в стране.

— Но зачем же отживающее, уходящее совершенствовать? Кому в голову придет сейчас улучшать конструкцию паровоза, если он — вчерашний день транспорта? Или зачем, скажем, устраивать автоматизацию на льдопункте, когда вагоны-ледники тоже уходят в прошлое? Вагоны-рефрижераторы на транспорт вовсю поступают.

— Пока еще не вовсю.

— Но тенденция-то какова? Бессмыслица все это, Олег.

— Бессмыслица?.. Конечно, нам с тобой в жару немного постоять возле ледяного бунта даже приятно. Даже удовольствие. А ты поработай денек с вагонеткой, покатай. Загрузи ее льдом у бунта — ноги до костей холодом пробирает, по спине стужа ползет, а потом с вагонеткой на эстакаду, на солнцепек. Взмокнешь на эстакаде от жары — и опять с вагонеткой к бунту, в стынь…

Он говорил это, и ему рисовалась знакомая картина хозяйства Златы: ледяной бунт, желтый поверху, потому что обсыпан опилками; высокий, как обрыв, как стена дома, голубой срез бунта; колея для вагонеток, берущая начало внизу, у среза, и уходящая к деревянной эстакаде, а потом по наклонному подъему — на эстакаду; длинная рампа на эстакаде, и вровень с ней, рядом с ней прерывистой лентой крыши вагонов-ледников с открытыми люками, в которые сыплют лед… Ему виделось, как рабочие катят вагонетки. И с ними Злата. Когда кто-то из рабочих, заболев, не выходил, она тоже становилась к вагонетке… Проект механизации льдопункта Пирогов подготовил давно, еще при Баконине. Но даже Баконин считал: подождет. На льдопункте людей всего ничего, есть более важные участки. И Камышинцев тянул — по тем самым мотивам, что выложил сейчас. А Злата соглашалась и с Бакониным, и с Камышинцевым: да, будущее за рефрижераторами, да, есть более важные участки. Она такая, Злата, менее всего о себе.

Тоска снова свежо, остро заныла в нем.

— Тенденция, говоришь? Эх, Алеша, жизнь-то у человека всего одна. О перспективах труби, да не забывай: одна жизнь-то у каждого.

Камышинцев мысленно клял себя: идиот, дубина, остолоп несчастный, надо же было именно сейчас о льдопункте!

— Ну ладно, Олег, не будем! Отвлеклись мы. Не спеши отклонять мое предложение. Стоящее место. А то оглянуться не успеешь, как место-то только в автобусах будут уступать. Ты верно сказал: одна жизнь-то.

Выждав немного, Камышинцев сказал:

— А у меня к тебе, Олег, еще кое-что. — Он достал из стола письмо дочери.

Читая письмо, Пирогов несколько раз подносил огонь к трубке, хотя она продолжала гореть, придавливал тлеющий табак пальцем и курил неторопливыми рассеянными затяжками.

— Каков сюрприз? — сказал Камышинцев.

Пирогов молчал.