Красногрудая птица снегирь

Один за другим поднимались начальники отделов. Они говорили о достоинствах Веденеева. Одно достоинство, второе, третье… А разве их мало? Разве их надо выискивать? Каждый называл новое. Говорили правду — никто не смог бы опровергнуть и слова. Но была другая правда. Баконин хорошо знал о ней. С годами «папа» менялся. Чем дальше, тем стремительнее развивался этот процесс… Осознавал ли Веденеев ту, вторую правду? Если бы он мог посмотреть на себя со стороны! Если бы каждый его день и час фиксировался добросовестной, бесстрастной кинолентой! Содрогнулся ли бы он в изумлении, сделался ли бы мерзок сам себе, если бы увидел в такой вот хронике те моменты, когда он противоречил сам себе, двурушничал, актерствовал. Когда менял решения и позицию. Паниковал, взвинчивался, изводил себя и людей. Или лента показала бы ему то, что он и сам о себе знает?.. Наверно, так. Он оправдал бы себя вот такого. Он оправдал бы себя, потому что был таким ради одного: удержаться на своем посту. Остаться в упряжке, тянуть воз. Работать, работать, работать. На полную силу. Даже сверх того.

Речи продолжались. Старшая телефонистка отделенческого узла связи: «Мы с вами двадцать пять лет. Начался двадцать шестой год, и от имени наших женщин я подношу вам двадцать шесть гвоздик. Двадцать шестая только начала распускаться». Букет гвоздик в эту весеннюю пору — апрель. Невероятно! Как если бы над городом, еще не освободившимся кое-где от снега, встала радуга. Большие, как на подбор, гвоздики были свежи. Казалось, их красный бархат еще хранил свежесть земли, на которой они выросли. Откуда они? С Кавказа? Из Крыма? Каким чудом доставлены?.. Поездной диспетчер, секретарь комсомольской организации: «Пройдут десятилетия, и, когда самый молодой из наших нынешних комсомольцев станет самым старым работником отделения, он будет говорить: я работал еще при Веденееве. Мы, молодые, любим вас и выразить это поручаем…» Стремительно поднялась самая юная из девушек, подбежала к Веденееву; невысокая ростом, хрупкая, она привстала на цыпочки, обвила руками его шею и неловко, с громким, совсем детским причмокиваньем поцеловала в щеку. Потом опрометью бросилась на свое место, а «папа», вытирая слезы, повторял: «Ну черти! Ну черти!»

Потом к Веденееву по очереди подходили подзахмелевшие командиры, обнимали, что-то поверяли ему. Пройдошный начальник пассажирского отдела, которого благодушно звали то оруженосцем нода, то Санчо Панса — вхож в дом Виталия Степановича, при нем и при его супруге порученцем состоит, — прильнул к «папе» так, что его насилу оторвали. Он прослезился, Санчо, и, наверно, был искренен в этот момент. Никак не мог пробиться к юбиляру недотепистый и суетошливый начальник вагонного депо Пудов, простая душа, терпеливо сносивший любые нападки нода. Когда наконец его черед пришел, он — Пудов есть Пудов — что-то опрокинул на столе, что-то разбил, завершив на этом вечер.

III

А начальник дороги не приехал. Веденееву хотелось верить, что не смог. Или просто не удостоил? Ладно бы и так, хотя когда-то работал в Ручьеве под его, Веденеева, началом, приятелями считались, семьями дружили. Ну было и было, а сейчас вот не удостоил Глеб Андреевич, не снизошел, — обычная история, когда человек высоко взлетит… Веденеев усмехнулся: ах как хочется тебе верить, что именно так — не смог или, на худой конец, не снизошел, и тревога, с недавнего времени поселившаяся в тебе, — пустое. Мнительность, не более. Ничего не назревает, ничто тебе не грозит.

Была глубокая ночь. Жена и дети спали. Веденеев приехал только что. Шофер донес до дверей квартиры тяжелую стопу приветственных адресов. Открыв дверь и приняв от шофера папки, Веденеев осторожно прошел в комнату, считавшуюся его кабинетом. Опустил на письменный стол несколько разъехавшуюся ношу. Цветастая стопа — красные, синие, коричневые папки, глянцевые и матовые.

Итог.

Не может ли статься, что окончательный итог?

Перед глазами проходили лица командиров; звучали речи — слова, слова… Память ломилась от них.