Красногрудая птица снегирь

Вот тогда она обнаружила, что в памяти ее отпечаталась та встреча в Ручьеве — Вадим, Вася и еще этот спортсмен Шурик. Стычка ребят… Память сработала, как фотоаппарат, и таила снимок… Вадик тому спортсмену, Шурику: «А ты отцу своих не предлагал? Он, само собой, не взял. Слушай, а он тебе не врезал? Давай я за него». Вася вслед этому Шурику: «Свистун!» Тогда Вадик с горечью: «Не на-адо! Брось!» И смущенно покосился на нее, Олю, и Наташу… Конечно же Вадик решил: мы с Наташей подумаем, что он перед нами так с этим Шуриком. И смутился. А ведь он ничуть не рисовался. Он в самом деле рассердился на этого Шурика, когда тот вот так про отца. Он искренен, Вадик. Она зафиксировала тогда это. Запомнила. Только после не возвращалась мыслями к этому. И в «Арфе» она сразу рассказала ему все о себе. В первый момент встретила холодно, но, наверно, в первый момент она и отца встретила бы холодно, а потом все рассказала Вадику. Как на исповеди. Она мало кому открылась бы так. Может, даже никому не открылась бы так. Разве что отцу.

И все, что в последние дни она понимала лишь рассудком — исключительность того, что сделал для нее Вадим в Старомежске, жертвы, на которые он пошел ради нее, — все это сейчас отозвалось в самом сердце, громко вскрикнуло в нем. Волна благодарности и нежности захлестнула Олю.

Она спрыгнула на утрамбованный снег перрона:

— Вася, я сойду здесь.

— Чего?

— Не поеду дальше. Сойду здесь. Поеду назад, в Старомежск. Мне надо.

— Ну ты даешь!

— Очень надо, Вася.

— Так ты скорее. Встречный этот поезд, он пригородный. Как раз остановится.

— Отсюда можно дать телеграмму?

— Не знаю. Будешь делать пересадку на узловой станции и дашь.

— Васенька, милый, купи мне билет на этот пригородный, а я…

— Давай, давай за вещами. Успеешь.

Он побежал к вокзальчику.

Пролет… Еще пролет… Перед вагонным окном пробегала железная вязь ферм. Пролет… Еще пролет… Скоро кончится мост, позади останется река. А там… Там уже Старомежск, там совсем немного до вокзала, до перрона.

Еще пролет… Еще… Вот он, берег. До перрона несколько минут. Господи, даже жутко, что так скоро. А вдруг его не будет на перроне? Он мог не получить телеграмму. Ну, это еще ничего, это еще ничего. Вдруг что-нибудь другое. Уехал в Ручьев. Взял и уехал. Ведь ты уехала же. Взял и уехал. А вдруг что-нибудь еще хуже, еще страшнее. Он сцепляет вагоны. Вагон подбегает к вагону, а он сцепляет их. А если сделает что-то не так — не так ступит, не так повернется?.. Господи, только бы увидеть — он стоит на перроне. Он ждет. Только бы увидеть это!

Забылось прошлое, вся прежняя жизнь забылась, будто не было ее. Она, Оля, только родилась, и вместе с ней родился Вадим — тот, каким она вспоминала его в поезде, и вместе с тем совсем, совсем не тот, а новый, единственный на свете человек, перед которым потерялось, поблекло все остальное, что есть на свете. И даже она сама в сравнении с ним стала чем-то малозначительным. Но она была. Маленькая, малозначительная, но счастливая и переполненная нежностью, которая сладостно терзала ее, не давала есть, спать, разговаривать с людьми.

Они ничего не сказали друг другу. Ни слова. Пошли по перрону, спустились в тоннель, ведущий на вокзал. Когда они спускались в тоннель, Вадим взялся за ручку чемодана, стал вытеснять своей рукой руку Оли, державшую чемодан, и Оля не сразу, не вмиг поняла, что он хочет, чтобы она отдала ему чемодан, не сразу, не вмиг вспомнила, что несет чемодан, что конечно же должна отдать его Вадиму.

В зале вокзала они остановились, и только тогда были произнесены первые слова.

— Да что мы с ним!.. — сказала она. — Оставим здесь, в камере хранения.

— Как ты хочешь.

Они сдали чемодан.

— Твой вагон — это так далеко. Я не смогу столько, — прошептала она. — Я хочу сказать тебе, все сказать, все… Господи, куда бы!.. Постой, я знаю. Я знаю.

Дом пионеров, где Оля руководила кружком, был в нескольких кварталах от вокзала. В первую половину дня там безлюдно. Оле без возражений дали ключ от репетиционного зала. Они поднялись на второй этаж, быстро огляделись — коридор был пока пуст, — свернули в какой-то молчаливый глубокий дверной проем, чтобы обняться наконец.

Такова история их любви. Вадиму едва хватило ночи, чтобы рассказать все отцу.

II

Раздевалка для тех, кто навещал больных, была в подвальной части здания. Там же выдавали халаты. А оттуда два коротких лестничных марша до первого этажа и два больших лестничных марша до второго. Пирогов поднимался по ним медленно, и ему хотелось, чтобы они были длинными, эти лестницы, чтобы надо было идти не на второй, а на четвертый, пятый этаж. Отодвинуть, отдалить момент, когда он войдет в палату, когда узнает…

Рядом шел Вадим.

Сейчас они узнают все. Ну, может быть, не все, но многое. Очень многое.

На втором этаже — коридор. Но Злата не в этом коридоре, а за поворотом.

Они дошли до конца первого коридора, повернули… Вот она, впереди, — дверь в ее палату. Пирогов остановился…