Красные блокноты Кристины

На телефоне загорелось уведомление о списании ста пятидесяти рублей: порадовалась, что кофе дешевле московского, а говорили, что в Крыму все дорого будет – и косметика, и еда, и вещи.

Памяти

А когда хочешь запомнить запах – он каким-то удивительным образом не запоминается, ускользает, делается обрывочным: поднесешь руки к лицу, проверяя, что там осталось, осталось ли хоть что-то? Ничего, даже памяти.

Но потом, полгода или год спустя, обнаружив среди рубашек чужой надушенный носовой платок, так и не вспомнив ту, которой принадлежал, почувствуешь: у нее были теплые волосы, разворошенные о подушку теплые светлые волосы.

Мертвое имя

Впервые увидел на каком-то литературном вечере, она была из нечитающих, маленькая и скучающая, за всеми, среди всех: желтые кукольные волосы, завитые и накрученные, иссушенные плойкой, про которую не сказали, как нужно обращаться, – умилило детское неумение, такое ненужное во взрослой девушке. Лет двадцать пять, тридцать – неясно, по каким признакам, по каким причинам видно, а только: не накрасилась, пришла со своими неяркими (детскими) бровями, светленькими, невидными. В зале полутемно, выступающие у микрофона кривляются, а она книжку читает, наклоняется близко-близко к ногтям, к лежащей на странице желтой прядке. Без очков, с очками стесняется.

Можно сесть к вам, спросил. Промолчала, проморгала, не нашла сил в себе сопротивляться?

Не дождавшись ответа, сел за ее столик, пока тридцатилетняя женщина с обезвоженными твердыми губами говорила со сцены, как ей тяжело среди людей притворяться живой; нет, другое.

Как вас зовут?

И она впервые подняла лицо от книжки, всмотрелась в меня – думаю, что все равно был слишком далеко, а придвинуться, чтобы рассмотреть, не могла, стеснялась, не имела интереса.

Мария.

И все, больше не говорили, а она навсегда Мария была – на поэтических вечерах, читках, объявлениях коротких списков премий, литературных резиденциях, мастер-классах, экскурсиях по пушкинским местам; всюду.

Я звал ее на велосипедные прогулки, на кофе, на ретроспективу Годара. Не отвечала, никуда не шла – если просил вдвоем, без товарищей, без полненьких вертлявых литературных дев. Потом и звать перестал, и на литературных вечерах перестал появляться – закрутилось что-то, расформировали отдел, поэтому мало спал, привыкал к новым обязанностям.

Через два года увидел ее в переходе на «Киевской», в пустой дневной час – она спускалась с лестницы, но что-то изменилось. Волосы, понял, они больше не были вьющимися, желтыми. От них вообще почти и не осталось ничего – выше ушей, но не красиво, по-девичьи, а почти как у меня, резко и властно обрубленное, остриженное. Шла она неплавно, как-то нервно, резко, некрасиво и неправильно перешагивая через две ступеньки. Ее руки, ладони словно бы стали тяжелее, заставляя низко склоняться к самой земле, к сероватому узорчатому граниту. Ее ладони стали похожи на мужские.

Привет, Мария, я сказал, а она подняла глаза, в которых ничего, совершенно ничего от Марии не осталось.

Лошади

На ипподроме прибирается человек, подметает разбросанную траву, у него в наушниках Iron Maiden – я только однажды решился подойти к бывшему известному, словно боясь заразиться – и сигаретами этими, и вытертой курткой, и китайскими одноразовыми наушниками, и острым запахом разбавленного спирта. Но только запах травы мне нравится, запах конского навоза нравится, потому иногда прогуливал первые уроки, чтобы прийти и посмотреть. И никто не виноват, что школа так близко к улицам: Беговая, Скаковая – господи, как красиво, а сейчас, в семнадцатом году, тут невыразимо тихо, то есть в целом громче стало, а от топота копыт пыль не летит по полю, все смолкло, человек снял куртку, чтобы отмыть пятнышки краски бензином. А, это ты приходил десять лет назад: я хотел, чтобы спросил человек.

И он оборачивается ко мне и спрашивает, и лошади тихонько переступают в денниках.

Слеза

Утром каждого лета, выходя на балкон, я слышу голос, тенор.

Кажется, одно и то же, какие-то куски мелодии, причем оперу я никогда узнать не могу, хоть и стараюсь. Гремят в доме из открытых окон ложечками, стаканчиками с мороженым, мисками земляники, а слов не разобрать. Слышу певучее итальянское звучание, знакомое, старое.

Хотела выследить, отследить, останавливалась у подъездов.

Выйдет ли он, остановится под навесом из виноградных неплодоносящих лоз?

И у меня есть музыка, только тише, спокойнее.

Вы в театре работаете, однажды спросила соседка – значит, слышно, хотя я и закрываю плотно двери, когда пою.

Вы в театре работаете, спрошу у него.

И кто-то, похожий на молодого Паваротти, встанет навстречу, и прозвенит по самарскому узкому дворику Una furtiva lagrima, во мне загорится.

Черный принц