Красные блокноты Кристины

Размазываю по пальцу выступившую капельку крови, достаю влажную салфетку – уж кровь-то смоется скорее любого семени. Может быть, я заражусь и стану голубем, голубкой, голубикой, хоть кем-нибудь стану, а позвонок буду носить с собой как оберег, вымою, вычищу, на цепочку повешу.

Папа говорит дома – ты что, дурочка, выброси; но я дурочка, я не выбрасываю.

Третье кольцо

Он купил ей кольцо из белого золота с маленьким бриллиантом. Она не любила бриллианты, и он знал, но все равно купил, словно назло, подарил. И не красивой, одетой, надушенной – ранней, ранимой, испачканной зубной пастой, в растянутой утренней футболке, на которой давно мелкие дырочки проступили (давно говорил – выброси, что ходишь неряхой, а она улыбалась и никогда не выбрасывала, все дома донашивала до прозрачности, а на улицу наряжалась), – просто надел на палец. Как влитое село, хотя пальчик тоненький, детский. Он проверял в ювелирном по первой фаланге собственного мизинца – и то боялся, что велико будет. Это в первый раз, когда первое кольцо покупал – боялся.

Это третье.

– Ну ты что, зачем, – сказала она. Она в трусиках и футболке, у зеркала. Пасту уже вытерла возле рта.

– Просто. Чтобы ты знала, что я…

– Почему ты мне все время даришь кольца, – перебивает, оборачивается, – ты же знаешь, что я не люблю этого, еще и золото, словно я взрослая женщина. Мне вообще такое не идет.

– А что идет?

– Ты не знаешь все равно, – отмахивается, снимает кольцо, – а коробочка есть?

Он подает ей розовую, что в магазине дали. Она снимает колечко, убирает.

– Почему не хочешь носить?

– Ну, руки же мою. Неудобно, мешается. Потом, с платьем, может, и надену куда. Не злись.

Он не злился. Он так и не вымолвил, не выдавил из себя того, что хотел. Она снова отвернулась к зеркалу и стала мазать руки кремом. Колечко в открытой коробке на край полки отодвинула, рассеянно, равнодушно.

Тогда он понял, что за сорок пять лет так и не научился плакать.

Второй раз

Я два раза училась играть в шахматы. Первый – в семь лет, в маленькой комнате, на застеленной кровати, от которой остро пахло бабушкой и дедушкой. Вернее, бабушкой только – я знала, что уже двадцать лет они спят раздельно, а дед – на диване в зале.

Доска была черной, лакированной, холодной и тяжелой, ферзи – обезглавленными (кто-то давно играл, но не по правилам, а как хотел).

Мы начинали на покрывале, усеянном белыми волосками их очередного белого кота – только белых и заводили, – и очень скоро мои пешки оказывались с дедушкиной стороны. Фигуры мы почти не трогали – кажется, дед и сам не знал, что дальше. Только потом мы медленно выводили коней и ничего не делали, только смотрели.

Потом я выросла, и доска завалилась за кровать, и фигурки катали белые коты.

Через двадцать лет ты объясняешь мне, что дальше.

Телевидение

Но не знаю, откуда это красное появилось, почему стекло в ванну, некрасиво собралось возле сливного отверстия, а дальше не идет. Ну так это у нее вечно засор был, а когда я говорил, что нужно позвать сантехника, потому как сам не могу прочистить, не умею, брезгую, она отвечала, что никогда в жизни не позовет в свою квартиру чужого, я спрашивал – а как же я? – ну какой же ты чужой, Славочка, отвечала. Считала меня за внука или еще за кого, забыла быстро, с какой легендой появился. Но я на самом деле чужой, потому что иначе при виде этого красного слезы бы хлынули, неприятно защекотали веки, пришлось бы умываться прямо здесь, над красным, под этим краном, разбавляя застывшее в ванне, а ведь нужно оставить все как оно есть сейчас, каким впервые увидел. А было вот что: открыл дверь в ванную, чтобы после улицы руки помыть, а там свет выключен и сидит она, бабка, – наклонилась над ванной, а из перерезанного бритвой горла кровь стекла и остановилась.

Бритвой.

Откуда мне знать, что бритвой?

Чем еще? Ведь горло режут бритвой, всегда. Ты же читал много, читал литературу. Там всегда про нее, про бритву. Вот ты и знаешь.

Бритвой.

Вон она валяется.

Это мужская модная опасная бритва, опасная универсальная бритва со сменными лезвиями, еще радовался, что удалось купить за скромную цену, а смотрелась отлично, и чувствовал себя человеком, когда брился, пусть это и дольше выходило, зато точно никогда не вспомнишь больше мерзкие маленькие бритвочки в Вологде, купленные в магазине бытовой химии и парфюмерии, и я больше никогда таким не буду, и я больше никогда таким не был.

Я шел с десятого, наверное, собеседования – нужно было найти дешевую столовую, но в центре ничего, а в желудке жгло, приходилось все время сглатывать слюну, а иногда накатывало головокружение – утешал себя, что от жары, не от голода, а такого августа никто не ожидал. Я свернул в один из переулков, название прочитал и забыл, а только потом узнал по-настоящему: Леонтьевский переулок, у старухи с худыми безволосыми ногами, в красной юбке из-под цветастого халата, что сидела на скамейке возле бледно-розового дома, обмахивалась сложенным тетрадным листиком.