Красные блокноты Кристины

Нужно было перекреститься, когда подняли полог с золотого ковчега. Они перекрестились, помнили как. Поднимали не для них, конечно, для паломников из России, которые приехали в Цетинье утром, а они вроде как пристали, примазались. Слушали священника, который рассказывал про святого по-английски.

Когда полог подняли, она не успела ничего разглядеть – что-то желтое, коричнево-красное, не похожее на нетленное, а скорее ссохшееся, покрытое солью, раствором или песком. Вспомнила, что в египетских залах всегда с тем же интересом смотрела на настоящие маленькие мумии, – и хотя напоминала себе здесь, в монастыре, что так нельзя думать, что тут совсем иное, что нужно чувствовать, чувствовать трепет и умиление, – все равно вздрогнула, чуть отпрянула. Паломники склонились над стеклом, закрывая головами коричнево-красное. Женщины в косынках, плотно завязанных сзади. Она тоже в платке.

Когда приходит их очередь – а все расступились и ждут, – она понимает, что не может наклониться к этой руке, что все мертво, что ничего, никакой жизни будущаго века. Наверное, священник это понимает, потому что вдруг опускает полог, быстро и нервно расправляет золотом шитую ткань.

И она только радость чувствует – не придется, не заставит никто. А как целуют иконы и не боятся? – ведь на самом деле целуют, не делают вид. Видела однажды, как старуха протирала стекло грязной бесцветной тряпкой, а потом снова люди стали подходить.

Когда через два с половиной часа она целует его в кафе, то еще некоторое время чувствует формалиново-восковой налет на губах.

Лампадница

Вы зашли в Преображенскую церковь, застыли от темноты. Кругом никого, но тихо начинается служба, видны стиснутые спины, но только дальше, дальше. Они там сами себе светят, а тут темно. Подошли к аналою, а там в подсвечниках ни одной свечи не горит. А вы всегда с детства помнили, что в храме ярко должно быть: много огня, и немного пригарью пахнет даже, особенно по праздникам, когда много людей.

Вы протянули свечки к тускло горящей красной лампадке, зажгли. Потом основания оплавили, чтобы в подсвечнике лучше держались. Поставили, перекрестились. Помнили как.

Это что же, забормотала бабка-лампадница, это вы что же, от лампады? А ну как погаснет? От горящих свечей надо зажигать, от горящих.

Вы оглянулись на нее, посмотрели – низенькая; вам, наверное, по плечо, остроносая, юркая, в черном платочке. Злая. Но сами вы не злились.

Извините, сказали, не зная, что еще.

Свечки горели.

Извините, бабка передразнила, подошла, поправила лампаду, а если каждый зажигать будет?

Так ведь никого сегодня. Вы осмелели, вы расправили плечи, потому что бабка одна. Она не ответила, перестала смотреть, но время длилось, уходить нельзя, потому что в детстве всегда долго длилось, долго-долго; значит, и теперь должно.

Кто-то из вас от скуки стал читать про себя имена святых на иконах – и понял, что ни одного разобрать не может. Старается, шевелит губами.

Святая блаженная Ксения Петербургская

Кажется, так.

Два раза проверяет себя, потом радостно читает вслух – вот же, вышло, не все еще позабыл!

Одному из вас становится не по себе, и он выходит из храма, стоит потом на снегу, елозит от нечего делать осенним промокшим ботинком, чувствует, как подошва раскисает от сырости.

Второй остается, но бабка его не замечает, протискивается боком, быстро крестится перед иконой, не глядя почти. На ее щеке большая темная асимметричная родинка, плоская и плохая, и второй даже хочет ей об этом сказать, посоветовать бросить все здесь, бежать к онкологу в районную поликлинику, а если направление только через месяц смогут дать, тогда падать на пол прямо возле регистратуры, плакать и умолять, чтобы нашли окошечко, окошечко-то всегда можно найти, но только чтобы посмотрели, чтобы свели, чтобы удалили, чтобы совсем в страшное не превратилось. Второй когда-то на себе такие родинки все искал; не нашел пока.

Но когда она отошла от иконы и прошмыгнула, не видя, сквозь него, второй подумал, что это пятно на щеке, может быть, не такое уж и опасное, наверное, и бабка утром в зеркало смотрится и все прекрасно видит; а вообще похоже на родимое, может быть, оно у нее с детства, оттого и стеснялась всю жизнь, замуж не вышла, живет здесь, при храме, шепотом отчитывает прихожан: всех девиц с яркими глазами, женщин в брюках, мужчин, что спиной к алтарю становятся, праздно разглядывая убранство. И тех, кто от лампады свечки зажигает, хотя они столько раз делали – ничего не гасло, ни разу.

Второй подумал так и вышел на снег к первому, и вы курили за воротами, когда к вам подошла жена и сказала, обращаясь почему-то к двоим (она всегда так делает, не объяснишь, не расскажешь), – наконец-то, я уж решила, что ты никогда не выйдешь.

Ирина Львовна

А где Ирина, дочка?