Красные блокноты Кристины

– Куды припоминаешь! – дед смеется, нервно и громко, слишком громко – смех ударяется о стены, о стекла, возвращается. – Да вы с ней вместе бегали…

Отец не помнит, с кем бегал. Славку помнит, Пашку. Ольгу еще Смирнову. А Аньку Медведеву – нет.

– Не выдумывай, – нервничает дед, двигает блюдо, поворачивает, – она любовно пекла, старалась, чтобы к твоему приходу. Хорошо хоть телеграмма пришла, упредила нас. А то бы только тесто к десяти утра поднялось.

– У мамы к девяти уже пироги были. Помню, встанешь, отоспишься, а уже на весь дом пахнет. И встаешь, и идешь по холодному полу.

– Ты матери не касайся. Незачем.

– Как незачем? Может, тебе уже и незачем.

– Мать восемь лет назад померла. Ты что же, так и будешь ворошить?

– А раз восемь лет – надо Аньку Медведеву скорее в дом позвать?

Дед страшно белеет лицом, встает.

– А ты в мои дела не лезь. Тебя тут не было. Ты не знаешь, каково пришлось…

– Ты знаешь, где я был.

– Я знаю. Но это тебе права никакого не дает. Да мы тут, если хочешь знать… Тебя только ждали, чтобы жить по-старому. Анька тоже работала, и я работал, и все…

– Я уже понял, как она работала. Надеюсь, что тебе ейная работа нравится, ночью в особенности.

Нет, отец не думал, что он ударит.

Ударил.

Будто и не почувствовал ничего – только загорелось на скуле, будто насекомое ужалило. Встал, прошел мимо, поднял вещмешок, что поставил у порога и не разобрал, спустился по лесенке, прошел мимо сарая – и со двора вышел, калитку на задвижку закрыл, руку между планок протянул.

Мой отец повернулся, посмотрел напоследок на дом – фасад голубым выкрасили, неужели краску в сельпо завезли? Но потом, когда мимо других дворов шел, увидел – нет, никто этой краской рамы не подновил, заборы не выкрасил. Значит, достал откуда-то – может, даже в магазин в самой Вологде съездил.

А зачем в Вологду съездил? Ручаюсь, чтобы Аньке Медведевой юбку или колечко купить. Отец вспоминает материно кольцо – не снимала никогда, потому что обратно на распухший от времени палец не надеть, потому и руки темные, сухие, в красноватых пятнышках. Когда летом доила – еще ничего было, а зимой пятнышки становились трещинками и расходились от ногтей, как те линии, которые на картинах от старости встречаются. Неужели нельзя никак заделать, перерисовать?

Так и запомнить хотелось дом – ярким, нарядным.

Мальвы еще самосевом у крыльца разрослись.

Справа от деревни течет Комёла. Речушка меленькая, скудная, берега в ивняке, а высокие – полезешь бездумно, так и ноги переломаешь. Но знали места, хоть в любой момент из-под ног мог песок с сухими корнями осыпаться, да и будешь падать до самой воды.

Тихим надо идти, робким.

Мой отец прошел почти до конца деревни, где совсем уж бедные дома, и только дяди Леши дом ничего, стоит, так, осел только чуть, так что наклониться надо, чтобы головой о притолоку не стукнуться. В доме деда, который теперь забыть надо, похоже устроено – только в сенях пахнет приятно, деревом и инструментами, а у дяди Леши – тряпками, нечистой обувью.

Дома только Владик.

– Дядь Вань, – он удивляется, радуется – сам беленький, тоненький мальчонка, выросший в худого юношу, беспокойного, – а мы ждали, что вы придете.

– Здравствуй, Владик. Ты болеешь, что ли?

– Уже два года, – тихонько улыбается, – а как вы?

– Я теперь у вас жить буду, если твой отец не прогонит.

– А чего ему прогонять, – Владик отчего-то не удивляется, – если нам всем места хватает, то и вам тоже хватит. В горнице будете спать, матрас есть. Там еще только я сплю, потому что никак не могу ночью со всеми – дышать перестаю.

– Как это – перестаешь?

– А так, – снова улыбается, а глаза прозрачные, не как у деда, от работы и солнца, – а потому что всё в доме, пишет в тетрадочку, шьет какие-то вещи на продажу. А на огороде, конечно, не может. И в совхозе тоже. Но отцу почему-то понравилось, что берегут такого, напрасно на работу не гонят.

– А так, – повторяет, – больно становится здесь, в грудине, как будто поселился кто-то, какое-то теплое тяжелое животное. Как, знаете, кошки иногда на грудь садятся – терпишь вначале, а потом стряхиваешь? Так и тут. Только не стряхнуть.

Отец молчит.

– Ладно, пойду в горницу, можно ведь? Разбуди, когда дядя Леша придет.

– Он в шесть придет. Разбужу.

В горнице прямо в портянках спать лег, поставил вещмешок рядом с матрасом.

Потом ничего.

Вань, ему мерещится шепот, Вань.

– А, что, – говорит, – что случилось?

Темно, но кто-то стоит в темноте и повторяет – Вань, Вань. Пахнет плохо, но это от него, от его ног.

Владик стоит.

– Что, дядя Леша пришел?

– Давно пришел, но тебя не велел будить. Ты извини.

– А, слушай, Владь, а тазик грязный дашь? Хочу на пруд сходить, ноги вымыть.

– Там мама поесть оставила. А тазики в сенях есть, бери любой. Только там ржавые.

– Да ничего.

У них на кухне пирожками не пахнет, да и спят все давно. И только Владик стелет клеенку, ставит на нее тарелку с жидким супом, кладет ложку черенком вниз. И хлеб, и котлету из жил и хлеба на блюдце. Вкусно.

– Спасибо, – отец поднимается и хочет идти.