Красные блокноты Кристины

Старая женщина стоит на пороге, хочет внутрь, но не отхожу. И открыла-то только потому, что заметила седые кудряшки, выбивающиеся из-под берета, а старики разве опасными могут быть? – хотя и промелькнуло в голове, что и уловки случаются, ловушки, и недаром в детстве всякие передачи по НТВ смотрела. Но потом передачи куда-то делись; или это я делась? Я спросила кто, а она – мне в восьмидесятую квартиру, а это моя. Только женщину не знаю.

– Тут бабушка одна лежала, Ирина, Ирина Львовна. Где она? – повторяет.

Стою, растерянная, в наскоро надетых футболке и джинсах: вылезла из душа на звонок, а вытереться не успела, и теперь ткань намокла, в тамбуре прохладно, дует с площадки.

У женщины красные пятна на лице, не с холода – морозы утихли на этой неделе, – а значит, давно были, с самого начала. У стариков вечно на щеках розы цветут.

Acne rosacea

Не знаю, почему такое вертится в голове.

– Тут никого, я одна.

– А Ирина что ж – померла?

– Может, вы домом ошиблись? Не было никакой Ирины.

– Да как же – я сюда на восьмом трамвае столько лет ездила, от самой Хлебной площади. Выходишь после ремонта обуви, переходишь дорогу, там скверик, первый подъезд… А ты говоришь – домом ошиблась. Я и голос Ирины слышала – на лестнице, там стенка какая тоненькая, что ли, все слышно. Вслух она читает, да? Или молится? Вроде как нараспев говорит.

– Извините. Тут никого нет.

И я закрываю дверь, и возвращаюсь в комнату, и проверяю, точно ли на самом деле никакой Ирины Львовны, и вдруг понимаю – господи, так ведь нет давно восьмого трамвая и ремонта обуви, а у старухи наверняка начался какой-нибудь Альцгеймер, вот и поехала, сейчас заблудится в снегу, потеряется, встанет одна, пока кто-нибудь сердобольный внимание не обратит. А ведь могут долго не посмотреть, мало теперь смотрят.

Выбегаю в тамбур обратно, дверь открываю, вниз несусь, но никого на лестнице, возле подъезда, во дворе; и только я буду до конца виновата.

Вещи

Спускаясь вниз с пятого этажа, увидела возле лифта на первом вещи: будто кто-то переезжает, а здесь это часто; возле подъезда тумбочки, засыхающие комнатные цветы, выставленные рамы и старая мебель, но почти сразу поняла, что никакие не вещи – большой деревянный крест, странно высокий, почти под потолок, лакированная крышка гроба. Сначала-то снятой дверью шифоньера показалась, еще чем-то обычным. Хотела пройти, пробежать мимо, потом остановилась, суеверно прищурилась – нет, какой-то дедушка тридцать седьмого года рождения, сейчас всюду такое, говорят, во всех подъездах, на каждой улице.

Когда возвращалась, крест еще стоял возле лифта (а ничего другого бы не оставили без присмотра) – и, поднимаясь, все боялась столкнуться с несущими гроб.

Наследство

– Приди и забери.

– Мне не надо ничего.

– Она оставила – значит, надо.

– Всем оставила, а мне просто так – чтобы странным не казалось, ради всех. Но я не хочу, чтобы было ради всех.

– Сложно просто сесть на автобус и приехать? Это два часа.

– Это чертов пригород, я потом не выберусь. Слушай, если это так важно, – переведи мне на карту просто, а я перечислю в благотворительный фонд или еще куда…

– Нет. Она наличные оставила, она сама считала, своими руками, понимаешь? Облизывала пальцы, пересчитывала, вон в секретер положила под палехскую шкатулку, помнишь, где всякие сережки лежали, бижутерия?

– Не помню.

– Неважно. Так что ты приедешь и возьмешь ее деньги. Они под палехской шкатулкой были, резиночкой перетянутые, а под резинкой записка – Игорю, мол.

– Игорю. Забавно.

– Скажешь, и теперь не возьмешь? Я-то хочу, чтобы ты именно те деньги взял, что она считала.

– Ты меня теперь всю жизнь упрекать будешь, что на похороны не приехал?

– Ты мог бы приехать. Серьезно, мог. Всего два часа.

– Да.

– Что?

– Мог бы.

– Не знаю, что с тобой такое, какой-то холодный, точно не с нами. Юльке вон сережки золотые достались, так она подошла к зеркалу – не проколоты были уши, оказывается, что-то она маленькой боялась, не хотела сережки – и проколола сама, прямо этим старым золотом. Кровь текла, вот так она бабушку любит, что запомнить захотела. А ты любил разве?

И Игорь посмотрел на свое лицо неокровавленное, на тело непронзенное – нет, не любил.

Звонок

Отчего-то звонили с вологодского номера, с детства помню такие: у всех девятьсот одиннадцать или девятьсот двадцать один, а как в Москву перебрался – другие стали, разные, не могу запомнить.

Алло, говорю.

Я не могу говорить, я в метро – сейчас загрохочет, сейчас связь кончится, когда к «Трубной» помчимся, – хотя иногда видел, как разговаривают прямо из вагона, из-под самой земли, не знаю, как у них выходило.

Алло, говорю, я вас не слышу.

Завозились в трубке, задышали.

Алё, сказал старческий голос, женский голос, а больше ничего, замолчал дальше, как будто только это и нужно было сказать.

И сколько ни упрашивал, ни говорил: не продолжали, но дышали, шелестели. Потом отключились.