Красные части. Автобиография одного суда

Пока я готовилась к отъезду на суд, мне иногда казалось, будто боль этой утраты подводит меня к подобию просветления — будто через нее я наконец приближаюсь к осознанию, что наши мысли, наши эмоции, наши жизни в целом — всего лишь иллюзия, долгий, насыщенный и разнообразный сон, от которого нас пробуждает смерть.

Кто станет сберегать душу свою, тот погубит ее; а кто погубит ее, тот оживит ее[17]. Еще одна красная часть.

Лучше думать так, чем считать, что я соскальзывала в туман расщепления и сердечной боли, которое любой западный психиатр тут же бросился бы лечить таблетками.

Исцеление наступает, только если пациент обращается к исходному состоянию срыва, писал Винникотт. Обращается, не возвращается — важное различие. Понятия не имею, как этого добиться.

Но я знаю вот что (и говорю, конечно, только за себя): нет никакой спасительной мысли (подумай, что будут чувствовать твои ____; помни о хорошем; завтра будет новый день и т. д.), которая поддержит тебя на плаву, что бы ни случилось. Не поможет ни строчка из стихотворения, ни священная книга, ни горячая линия, ничего, кроме тончайшей из оболочек; сокровенное учение гласит, что мы, люди, находимся как бы под стражей и не следует ни избавляться от нее своими силами, ни бежать[18].

Величественное, на мой взгляд, учение и очень глубокое, — говорит о нем Сократ перед тем, как выпить смертельный кубок цикуты; две тысячи лет спустя после его смерти ученые всё еще спорят, можно ли назвать ее самоубийством.

Целый месяц в Энн-Арборе, ежеутренне, пока не проснулась моя мать, я буду писать в желтом блокноте на кольцах письма мужчине, которого любила. Письма о том, как сильно я скучаю по нему, как сильно по нему скучает мое тело. Я буду рассказывать о судебных заседаниях, на которые он обещал ходить со мной. Я буду в подробностях описывать каждую из фотографий со вскрытия, убежденная, что он единственный способен понять их бремя, их ужас. Я не отправлю ни одно из них. И хотя я сказала ему, что не хочу ничего о нем знать до конца своих дней, каждый вечер на компьютере Джилл я буду проверять почту: вдруг написал.

И однажды он действительно пишет. Он говорит, что наш разрыв не принес ему радости, но ему кажется, что это важная часть пути, пути «к свету». Я без понятия, что за путь и что за свет он имеет в виду. Никогда еще я не чувствовала себя такой потерянной, никогда не была в такой тьме. Возможно, он имеет в виду свой путь и свой свет. Я начинаю понимать, что общего у нас больше нет ни того, ни другого.

Каждое утро до суда и каждый вечер после я буду подолгу принимать душ, потому что только в душе смогу побыть наедине с собой. В кабинке я буду опускаться на колени и плакать под струями воды, молиться о том, чтобы мне полегчало, чтобы эта утрата и всё это дурное время прошли надо мной, сквозь меня, как черная буря над великой равниной. А великая равнина — это моя душа. Не при ком-то, но и не сама по себе — душа, где ни света, ни мрака, ни уж точно господа, а лишь простор, бессмертие и свобода. Свернувшись мокрым клубочком на кафельном полу, я услышу собственные слова будто бы со стороны: Что-то внутри меня умирает. Я больше не знаю, с кем говорю.