Красные части. Автобиография одного суда

Адвокат Лейтермана незамедлительно возразил, что содержание приведенных материалов создаст у коллегии присяжных предвзятое отношение. Судья принял возражение во внимание, но позволил продолжить презентацию, дав присяжным невыполнимый наказ игнорировать значение слов на экране и сосредоточиться сугубо на точках над i, базовой линии, нажиме и начальных штрихах. Но мне показалось, что внимание присяжных было всецело приковано к тому, как на их глазах проявлялась — или конструировалась — личность. И мое внимание тоже. «Гэри», возникавший перед нами, был задумчивым и вспыльчивым.

Чуть позже, в ожидании пока нам подогреют сэндвичи с сыром и яйцом в буфете на первом этаже, я разговорилась с детективом мичиганской полиции об изобличительном подтексте почерковедческой экспертизы. Он хитро улыбнулся. Ага, это было подленько с нашей стороны. Но учитывая, как мало сведений о Гэри нам позволено ввести в оборот, я всё же рад, что мы нашли способ сообщить что-то о его личности.

Я тоже была рада. Но что именно у них получилось сообщить, я сказать не могу. Что Гэри копит в себе много злости? Делает ли это его с большей вероятностью убийцей Джейн? А полароиды с корейской школьницей? А его так называемая сексуальная дисфункция? Или то, что он, возможно, облапал коллегу-медсестру в автобусе на полном ходу? Его зависимость от обезболивающих? Его лиса?

Поэтическая вольность

Поэтессе во мне, может, и понравились эти маленькие рукописные коллажи, но мемуаристка во мне была в ужасе. Представить, что твои интимные размышления попадают в руки полиции, нарезаются на инкриминирующие кусочки, проецируются на экран для всеобщего обозрения, а потом еще и становятся документом публичного характера — это самый настоящий кафкианский кошмар.

Но ведь можно сказать, что и я проделала то же самое с дневниками Джейн. Я сказала продюсеру канала CBS за ужином, что использовала в книге ее записи, чтобы дать ей говорить самой за себя. Это правда. Но я также выбирала фразы, какие хотела, нарезала их и переставляла так, как мне было нужно. Поэтическая, как говорится, вольность.

Много лет назад, когда мне было около четырнадцати и я была дома одна, я нашла в спальне матери мягкий поношенный кожаный портфель. Он лежал в прикроватной тумбочке, на расстоянии вытянутой руки от мачете моего отчима. Портфель я сразу узнала — он принадлежал отцу. Он был набит желтыми блокнотами на кольцах. Я вытащила их и принялась читать, и мне быстро стало понятно, что в этих блокнотах он вел дневники в последний год своей жизни или около того.

Дневники умерших не кажутся мне неприкосновенными, в отличие от дневников живых. Возможно, зря — я не знаю. Я знаю только, что, читая эти страницы, не ощущала ни опаски, ни своей неправоты. Только любопытство — и грусть.

Из них я выяснила, что мой отец узнал об интрижке матери с маляром, прочитав ее дневник. Он прочел, что они впервые занялись любовью после полета на параплане, полета, который еще тогда показался ему подозрительным.

Когда я это прочла, тот день вдруг ясно встал у меня перед глазами. Мне было семь или, может быть, восемь. Мы всей семьей пошли ужинать в «Пеппермилл», один из наших с Эмили любимых ресторанов. Нам с Эмили нравился «Пеппермилл», потому что возле барной стойки в нем был прудик, посреди которого чудесным образом горел огонь, а официантки, разносившие коктейли, были похожи на Ангелов Чарли в длинных коралловых вечерних платьях. Бургеры подавались с розовыми пластиковыми шпажками, миниатюрные коровки на концах которых сообщали о степени прожарки маленькими красными буквами.

Наши родители редко ссорились; я вообще редко видела их вместе. Но в тот вечер ссора была, и она была как-то связана с парапланом.

Я пролистала его дневники единожды и больше никогда их не видела. Я призналась, что нашла их, на сессии семейной терапии — это была одна из немногих попыток матери удержать нашу новую «семейную ячейку» в пределах контроля, — и хотя в кабинете психотерапевта она и ее муж вели себя понимающе, по возвращении домой меня посадили под домашний арест за то, что я сунула нос куда не следует. На той же сессии Эмили опрокинула торшер и бросилась вон из кабинета; она спряталась между двух машин на подземной парковке, и нам пришлось искать ее и вытаскивать из убежища, прежде чем мы смогли поехать домой. Когда я в следующий раз пошла проверить, на месте ли портфель и блокноты, их нигде не было.

Я помню только несколько фрагментов из них.

Он называл меня «бесенком» и отмечал мою веселость.

Об Эмили он писал, что она тихая и чувствительная и что он за нее переживает.

Он скучал по груди моей матери.

Недавно во время командировки в Японию он воспользовался услугами проститутки, и ему особенно понравилось то, что после каждой практики она запечатлевала поцелуй на его пенисе — нежно и ненавязчиво.