Красные части. Автобиография одного суда

Самые страшные убийцы убивают по одной-единственной причине — ради собственного наслаждения, — заявляет закадровый голос в начале выпуска «Убийство ради удовольствия» документальной передачи на History Channel, которая попалась мне случайно через несколько дней после январских слушаний, когда я листала каналы в квартире подруги. В передаче, к моему удивлению, фигурируют Мичиганские убийства. Высокопарным тоном, более подходящим для торжественной речи, закадровый голос говорит, что, несмотря на различия, Джона Коллинза и прочих насильников-убийц из этой передачи объединяет одно: «древняя жажда крови, унаследованная от греков и римлян». Напоследок нам показывают Колизей.

Что я могу сказать? Все мужчины ненавидят женщин, мужчины — животные? «По сути своей, область эротики есть область ярости, насильственных нарушений»? «Мы живем в обществе, где действительно есть ужасные и страшные люди»? Или, напротив: Боже, понятия не имею — разве я могу постичь извращенные, безнравственные, чудовищные поступки, которые люди совершают по отношению друг к другу? С тем же успехом можно списать их на «древнюю жажду крови, унаследованную от греков и римлян». Оба ответа исходят из сценария, частью которого я быть не хочу; сценария с двумя одинаково шаблонными концовками: или цинизм, или неверие. Ни одна из них не правильна, и ни одна из них не достаточно хороша.

До начала интервью я тщеславно спросила у корреспондентки, не стоит ли мне накраситься, чтобы лучше выглядеть в объективе. Я приехала без макияжа, предположив, что меня всё равно отштукатурят.

Она говорит мне не волноваться — они бы меня не снимали, если бы я не выглядела хорошо.

Это прайм-тайм, — подмигивает она. — Здесь не бывает черных людей и плохих зубов.

Я застываю в ужасе, потом пытаюсь поддержать шутку.

А как же хорошо выглядящие белые люди с плохими зубами?

Она смеется, качает головой и поправляет микрофон.

Что насчет хорошо выглядящих черных людей с хорошими зубами?

Она снова смеется и делает знак оператору, что мы готовы начать.

Внутри мне совсем не смешно. Неужели я сижу здесь ради того, чтобы Джейн Миксер присоединилась к Джонбенет Рэмси, Элизабет Смарт, Лейси Питерсон, Чандре Леви и Натали Холлоуэй в номинации «мертвая белая девушка недели»? К девушкам, чьи жизни и смерти, судя по времени вещания, ценятся больше, чем все убитые, пропавшие и пострадавшие смуглые люди вместе взятые?

Я сижу здесь потому, что хотела — и всё еще хочу, — чтобы жизнь Джейн имела «ценность». Но я не хочу, чтобы она имела большую ценность, чем жизни других.

Неужели теперь я сижу здесь, в Лос-Анджелесе, несколько месяцев спустя, и записываю всё это, потому что хочу, чтобы моя жизнь имела ценность? Может, и да. Но я не хочу, чтобы она имела большую ценность, чем жизни других.

Я хочу не забывать — или научиться — жить так, будто она имеет ценность, будто все они имеют ценность, даже если это не так.

После интервью съемочная группа просит меня провести им маленькую экскурсию по городу и показать места, которые были важны для меня, когда я писала «Джейн». В сумерках мы оказываемся у главного здания Нью-Йоркской публичной библиотеки, где я отвечаю еще на несколько вопросов, стоя на большой мраморной лестнице у входа. Пятая авеню вокруг нас наполняется суетой томительного и влажного летнего вечера. Да, здесь я впервые заинтересовалась историей моей тети. Да, здесь я впервые погрузилась в исследование ее тайных глубин.

Нарциссическое удовольствие зашкаливает. История, до которой, как мне казалось, никому кроме меня так долго не было дела, вдруг представляет интерес для съемочной группы. Годы навязчивого блуждания, годы смятения и бед внезапно выкристаллизовываются, прямо на этих ступенях, на глазах у заинтригованных прохожих, в историю. И не в какую-то там историю — а в историю «борьбы и надежды». Я героиня этой истории и, может быть, даже воин.

Но, стоя на этих ступенях, я чувствую себя шарлатанкой. В моей голове разброд и шатание. Пуля пробила кость много лет назад. Теперь от нее осталась лишь кучка свинцовых осколков, гремящих в прозрачной склянке. Явных улик нет.