Красные озера

– Да, я навещал Иру, – подтвердил Петр, с сильным нажимом на имени. – Ну а как? Родня ее знать не желает, ни мать, ни сестра так и не появились в палате. Обидно просто за девку. Ладно, хоть в себя пришла. Под капельницей, конечно, есть-то нельзя, но хоть на живого человека походить стала, – выдержал небольшую паузу и продолжил извиняющимся тоном: – Ты не сердись на меня. Все-таки дело прошлое. А Матвей, вечная ему память, Ирку принял, и ухаживала она за стариком очень хорошо. Несправедливо с ней обошлись, я считаю. Тем паче, ей теперь вообще некуда податься, лежит на койке и ревет от страха, что на улице окажется…

– К нам, поди, решил ее притащить?

– Да ничего я не решил! – он вновь разгневался да тут же угас и добавил, невозможно растягивая слова от утомления: – Вообще не знаю, что делать.

С Тамарой что-то происходило: лицо ее недобро кривилось, глаза блестели от подступающих слез, рот расползался в какой-то скорбной улыбке, почти как у Луки. Она дернулась и силой, словно выплевывая наружу то, что копилось на протяжении многих дней, выдавила:

– Господи, да помоги ты ей наконец!

– И как же я ей, по-твоему, помогу? Денег, конечно, можно найти, с оклада или тридцатки отложенной дать. Только выйдет мало, а зимой как-то выживать придется.

– Нет, ты ей свои-то не давай. Ты лучше верни то, что она заработала.

– В смысле? – не понял Радлов.

– Слушай, у тебя от бессонницы и всех этих цифр, – она небрежно махнула рукой в сторону бумаг, – совсем ум пропал. С мамаши ее денег стребуй, ты ведь умеешь. Баба она малограмотная, наговоришь чего-нибудь эдакого, как вон Андрею в свое время. Ежели по-хорошему разобраться, Ирка-то сама заработала. Не стану уж комментировать, каким местом, да ведь все одно – заработала. Припугнешь старуху – она и отдаст.

– Можно попробовать, – согласился Петр, подумал немного и спросил: – Получается, ты ее на самом деле простила?

– Нет, не простила. Просто мать свою вспомнила, как она меня молодую на улицу гнала и била, когда я приехала беременная, – женщина всхлипнула, но без слез. – Я же к матери подалась как к той, которая всегда простит, всегда на твоей стороне, кем бы ты ни был. А когда родила, так она меня к Лизавете пускала только на кормление, в остальное время била и даже за человека не считала. Потом, конечно, утихомирилось все… и сейчас мне ей помогать приходится, все равно мать, не чужая тетка… но я не забыла. Ничего не забыла, каждую ссадину на своем лице помню, – Тома помолчала с минуту, как бы собираясь с мыслями. – В общем, и мне ведь Ирину жалко. За ту выходку с могилой не простила я ее и никогда, наверное, не прощу. А все ж таки жалко.

– Значит, не совсем бессердечная ты у меня, – пошутил Радлов и погладил жену по белесым волосам. – Схожу после ужина, попытаю счастье. Мысль-то дельная, да мне в голову не пришла. Видно, и вправду от бессонницы ум теряю.

Через час Радлов вышел из дома. Кругом расстилались густые сумерки с синюшным отливом – почти ночь. Водянистая пелена по-прежнему висела в воздухе – от нее щекотало лицо и ощущался мороз на щеках, поскольку ветер обдувал мокрую кожу. Даже борода не очень спасала.

Радлов шел через пустырь. Раньше здесь громоздился заброшенный проулок, из которого зимой выехали все немногочисленные жители, но летом все дома как-то незаметно снесли – никто не мог толком сказать, когда именно, просто были дома, а теперь их нет. Земля отошла заводу, но никаких построек на ней пока не соорудили.

Озеро отливало красным от прощальных отблесков заката, почти незаметных в небе, но липнущих к поверхности воды.

Петр шел неспешно, пытался сочинить, что именно скажет матери Ирины, но в итоге так ничего не придумал и решил импровизировать – авось, дело выгорит.

Открыла ему Маша, впустила в прихожую и робко пролепетала:

– Здрасьте, дядя Петя.

– Вот ты недалекая, ей-богу! – отчего-то опять разозлился Радлов. – Тебе сорок лет, а мне пятьдесят с хвостом, какой тут дядя?

Маша исчезла в комнатах с обиженным видом, и Радлов на некоторое время остался один. Это позволило ему беспрепятственно осмотреть обстановку: обои на стенах были новые, хотя и стояли в некоторых местах колом от влажности и неумения клеить; в углу стояла тумбочка с витиеватым резным узором, отливающая свежим лаком, дальше – шифоньер, тоже совершенно новый. На полу только оставалось старое покрытие – доски разъезжались по сторонам, образуя трещины в палец шириной, из трещин на посетителя зелеными и белыми глазками глядела плесень.

Вскоре появилась ее мать и набросилась на нежданного гостя с криком:

– Ты чего моей дочери грубишь? Клочья свои сбрей сначала, потом с бабами разговаривай!

– Уймись, – коротко отрезал Петр и, пока хозяйка дома молчала от удивления, продолжил: – У тебя вообще-то не одна дочь, забыла?

– Одна! Одна у меня дочь! Дашенька умерла, а та, про которую ты говоришь – для меня теперь никто! Ты хоть знаешь, чем она зарабатывала?

– Знаю.

– А Господь Бог такого не прощает! – женщина погрозила кулаком.