Красные озера

– Так ведь свято место пусто не бывает, – внутри головы кто-то начинает хихикать. Лука слышит этот смех, Лука чувствует, как его собственные уголки рта ползут кверху, щеки надуваются, а горло клокочет. Только он не понимает, что сам же и смеется, и оттого забивается в угол.

В углу он безвылазно сидит два часа, скрываясь от прожорливой ночи, после чего робко возвращается в мастерскую, склоняется над своим горестным творением и усиленно пытается разглядеть, кто же затаился на дне ящика. Но пелена реальности еще не разъезжается по швам, и Лука видит лишь неясные детали – большой глаз с расширенным зрачком внутри, стального цвета; до боли знакомые, но не узнанные очертания скошенного подбородка; прядь человеческих волос. Все это мельтешит, то и дело исчезает, и обувщик остается в неведении относительно облика ночного гостя.

А с рассветом Лука немного приходит в чувства. Находит на кухне таблетку, стряхивает с нее пыль и проглатывает, не запивая. Затем взваливает себе на спину крошечный гробик и отправляется к причалу.

Снаружи холодно, лужи и ставки подернуты первыми заморозками. Белесая трава втягивается в землю, как шерсть закоченевшего животного. Горные хребты раскалывают небо поперек, образуя рваную и красную от рассвета линию горизонта. Трубы завода монотонно гудят, выбрасывая в расколотое небо столпы дыма.

Лука слышит хруст землицы под ногами, слышит натуженный шепот внутри головы: «Они поймут, они поймут, что ты снова видишь», однако старается не обращать на него внимания – в первую очередь именно для того, что никто не догадался о возвращении приступов.

Хмурый и молчаливый лодочник доставляет его в Вешненское, и вот уж Лука шагает по тесным улочкам в сторону ритуальной конторки. По глазной поверхности скользят аккуратные двухэтажные дома, каждый из них поначалу настырно лезет в глубину зрачка, затем уплывает в сторону и, наконец, рассыпается сажей, оставаясь где-то вне поля зрения.

В конторке пожилой гробовщик долго рассматривает принесенный ящичек, как бы в недоумении, потом спрашивает недовольным тоном:

– Почему такой маленький?

– Да как же? – дрожащим от волнения голосом произносит Лука. – Для мальчика же, который утонул.

Гробовщик ухмыляется и терпеливо поясняет:

– Я не говорил «мальчик». Я говорил «как мальчик». Наш местный пьянчуга решил после попойки реку переплыть, не сумел и захлебнулся. Карлушка его звали – знаешь, за что? Потому что росту в нем было метр сорок – карликом, то бишь, дразнили. Он с горя и пил. А ты… тьфу, только материал хороший попортил! Иди отсель подобру-поздорову.

Откуда-то из угла выскакивает подмастерье и замечает, прикрывая рот ладонью (только Лука все равно слышит его):

– Сделано-то хорошо, размер не тот. Руки откуда надо растут! Может, возьмем, а за ошибку вычтем с первой зарплаты?

– Рот не разевай, когда не просят! – осаживает его гробовщик, потом добавляет почти беззвучно, одними губами: – Он же помешанный, – и, уже обращаясь к Луке: – Чего встал?

– Так что… не подойдет, получается? – Лука стоит жалкий и растерянный и чуть не плачет от горя.

– Получается, нет.

– А можно мне… забрать?

– Гроб-то? – уточняет гробовщик. – Да на кой он тебе? Вот чудак-человек! Ладно уж, хочешь – бери, все равно доски попортил.

Лука закидывает гроб обратно себе на плечи и идет в сторону реки, сгорбленный да отчего-то жутко несчастный. А по глазам скользят те же домики, в обратном порядке – воскресают из небытия, простирающегося вне поля зрения, на краткий миг, чтобы затем вновь исчезнуть.

Усаживаясь в лодку, обувщик сильно ранит внутреннюю сторону ладони и с безразличием наблюдает, как у него по руке растекается бордовый кровоподтек.

– Занозил, кажется, – говорит он.

– Всякое бывает, – меланхолично замечает лодочник и отплывает от берега. Весла ударяются о поверхность воды с хлестким звуком и рождают мириады брызг, серебром переливающихся в солнечном свете.

– Вообще-то себя надо беречь, – продолжает лодочник. – Борт вон грязный, смотрите, чтоб заражения крови не было.

– Да небольшая ранка-то, не страшно.

– Вам лучше знать, – лодочник издает протяжный вздох и повторяет, невозможно растягивая слова: – Да, себя надо беречь. Для других людей хотя бы. У вас семья есть?

– Есть, – уверенно отзывается Лука и начинает часто-часто кивать, как бы убеждая в этом собственный рассудок. – Сын есть. Илюша. Он вроде как умер… но я думаю, что не умер. У него, знаете, в детстве глаза были такие… со стальным отливом. Загляденье просто! И подбородок сразу как у меня, с младенчества еще, представляете!

– Хорошо, что не умер. Детей надо беречь. У меня жена с дочкой в городе. Дочка извелась вся по мне, скучает очень. Да я уж до них вряд ли выберусь.

– Работы много? – уточняет обувщик, раскачиваясь в такт движения волн.

– Вроде и немного, а никто не отпустит.

Пораненная ладонь страшно ноет. Лука смотрит на нее и видит, как из-под содранной кожи лениво выползают капельки крови.

– А я вас в селении и не встречал раньше, – говорит он, стараясь поддержать разговор. С озера дует ветер, и в ушах стоит звон. – Хотя лицо знакомое.