Красные плащи

Доставил раненого к берегу на своей спине со всем проворством, на какое был способен. Лодки плавали близко, принимали отходивших. Вокруг ещё сражались, но всё больше лаконцев, срывая доспехи, бежали к волнам залива. Вслед за ними устремлялись пельтасты с обнажёнными мечами, и схватки продолжались в воде. В воздухе свистели стрелы, но нам повезло, и только когда я входил в воду, вражеское копьё рассекло мне сухожилие на правой ноге.

Чьи-то руки помогли забраться в лодку. Я оглянулся на берег — там всё было кончено: у самой воды стояла шеренга афинских гоплитов, феты добивали из луков плывущих спартиатов, пельтасты снимали добычу с убитых.

Тут я осмотрел господина: на нём было немало ран, но опасная — лишь одна, узкая и глубокая, на правой стороне спины — пельтасты всё же достали в последней схватке дротиком, пробив панцирь. На губах Демофила пузырилась кровавая пена, значит, лёгкое было задето. Однако череп, к счастью, был цел.

Я разорвал алый плащ господина на полосы, смочил их в морской воде, промыл и перевязал раны ему и себе. Демофил очнулся и заскрипел зубами, глядя на уходящий вдаль прибрежный холм.

— Ты спас меня, Форкин? — спросил он. — Зачем? Лучше бы остаться мне у того холма.

Голос Демофила слабел, скоро он впал в забытье. Господин оказался прав: в разгроме лаконского отряда — а погибло двести пятьдесят человек — обвиняли не убитого в бою полемарха, а именно его, старшего из вернувшихся в Лехей командиров. Какая несправедливость! Ведь единственный успех спартиатов в этом бою как раз и связан с командованием Демофила!

Некоторое время спустя в город прибыл царь Агесилай с войсками. Кого только не допросил он, разбираясь в причинах поражения! Разными были свидетельства: те, кто приплыл на лодках спасать несчастный отряд и видел последний бой нашего господина, подтвердили, что сражался он отважно и вынесен был с поля боя без сознания, весь израненный. Обвиняли же его те, кто бежал с холма, увидев приближающихся гоплитов Каллия. Так они оправдывали собственную трусость!

Агесилай счёл Демофила невиновным. Более того, когда он заменил остатки разбитых войск в Лехее другой морой и собрался уходить, пожелал нашему господину скорейшего выздоровления.

Оба мы остались в городе, так как были ещё очень слабы. Моя рана затянулась быстрее, хотя я остался хромым на всю жизнь. Господин же лечился долго — уж очень сильно переживал происшедшее, а это мешало поправить здоровье. Может, и умер бы, но в городе был искусный врач. Позже в голову ему пришла мысль, что он сам должен рассказать сыну об этом несчастном бое, чтобы никогда не было стыдно Эгерсиду за своего отца! А раз так, надо выздоравливать.

Дела с тех пор пошли лучше, и рана стала заживать. Прежняя сила всё же не вернулась к нему. Исхудавший и ослабленный, пентеконтер не годился больше для войны. Едва оправившись, господин решил возвращаться домой. Денег едва хватило, чтобы заплатить капитану судна за доставку нас в Пилос.

Никто не узнал бы в измождённом человеке, сошедшем с корабля, прежнего бойца. Часто останавливался Демофил, злой кашель сотрясал его. В Спарте участников проигранной битвы встречали без ликования. Тех, кто вернулся целым и невредимым, исключили из сесситий. Они были как бы вне закона, и каждый выражал им своё презрение. Лучше бы ты умер — говорили злосчастным самые близкие родственники. И самом деле, многие кончали жизнь самоубийством.

Наш господин из сесситии исключён не был и даже стал архонтом, но тень поражения всё же покрывала его. Здоровье не возвращалось; отличиться в бою Демофил уже не мог. Всегда мрачный, он угасал на глазах. Через два года его не стало, клер же перешёл к его сыну, Эгерсиду.

Аграна, чувствуя, что рассказ соседа подходит к концу, вздохнула с облегчением. Из-за него никак не удавалось поговорить с Состеном!

— Ну а я, — продолжал, помолчав, Форкин, обращаясь к Притану, так как молодёжь уже весело болтала о чём-то, образовав свой кружок, — успел за эти два года поставить хозяйство, жениться.

— Помню, ты ведь два года не платил никакой подати.

— Господин освободил на пять, спасибо ему. Не забыл, как втащил я его, оглушённого и раненого, в лодку, даром что, бывало, нет-нет да и попрекнёт меня этим. А после его смерти Пистий добился, чтобы с меня шла такая же подать, как и со всех остальных. «Почему это, — кричал он односельчанам, — мы все должны работать, чтобы выплатить долю Форкина?» Напрасно объяснял я, что господин не учитывал мою долю в доходах с клера.

— Напрасно ты не стал старостой, вернувшись из Лехея. Демофил бы не отказал тебе.

— Может быть. Но мне не хотелось терять остатки свободы, которой у нас и так почти нет.

— Не понял тебя, друг.

— Всё очень просто: за утеснение чьей-то свободы всегда приходится платить своей. Ведь я был бы обязан заставлять односельчан работать на господина, отправлять ему подати, отчитываться за состояние дел. Меня невзлюбили бы соседи, я лишился бы настоящих друзей, сбоку неустанно строил бы козни отстранённый от власти Пистий, а со временем перестал бы доверять и господин.