Красные валеты. Как воспитывали чемпионов

Я знаю эту историю наизусть, как и слова старого республиканца: «Из всех наших политических вождей Бругга являлся самым бескомпромиссным, его девиз — “Всё или ничего!” Республика была его единственной любовью, единственной целью жизни…»

«Хаммар Хоутэл», — я дал клятву побывать у той гостиницы или того, что ею было. Я должен увидеть место, где пал Катал Бругга. Я хочу склонить голову и прошептать его имя.

Я это обязательно сделаю. Жибо стрев динпис гра!

Пусть серебро годов вызванивает уймою,
Надеюсь, верую вовеки не придёт
ко мне позорное благоразумие…[57]

Как же по душе мне эти стихи Маяковского! Для меня они и клятва, и девиз, и опора в испытаниях. Я, брежу ими, когда часто-часто шепчу или беззвучно повторяю про себя изо дня в день — годы! В них выражение всего меня…

Вчера я поспорил с Окладниковым, что отожмусь 50 раз подряд на брусьях. На кон я поставил томик Джека Лондона, а капитан, не поверивший, что я смогу это сделать, поставил пакетик конфет «Подушечки». Я в хорошем темпе одолел 48 отжимов — и на 49-м меня заклинило. Прощай томик Лондона — мой верный, старый дружок! Проиграть всего 2 отжима! Я когда вспоминаю, рычу про себя от досады.

Окладников не хотел брать томик, но я настоял и уж наотрез отказался от его конфет. Перед отбоем, сидя на кровати, я гладил то одну руку, то другую, смотрел на них и шептал, чтобы не услышали другие: «Какие же вы мне надёжные помощники, коли подвели меня? Сколько я вас тренировал, сколько пролил пота и потратил времени, а вы?! Из-за вас я стал хвастуном…»

* * *

За дверью крики, возня, а после не голос, а стон Лёвки Брегвадзе:

— Господин граф Лев Николаевич Толстой не признавал талант Достоевского! А, гад, не души! Пусти, гад!..

— А ты не рыпайся! Давай, принимай пост, а я смотаюсь покушать, расход ждёт.

Я знаю: сейчас там Пашка Бартеньев отстёгивает ремень, снимает штык, повязку. Лёвка подменяет его, а перед тем они, озорства ради, сцепились, и Пашка, как всегда, основательно подмял Лёвку. Пашка обожает пробовать силу. В борьбе он уступит лишь мне и Кайзеру.

Я вздрагиваю. Подполковник Гурьев с треском отодвигает стул и длинно шагает к двери. Я не смею повернуться и только слышу, как за спиной распахивается дверь.

— Вы что, холуи?!

Именно таким голосом выкрикнул тогда подполковник: — Сильвио!

Я обязан стоять навытяжку, что бы там, за мной, не приключилось.

Гневный окрик Гурьева внезапно переводит первого педагога в положение «смирно». Он даже вздёргивает подбородок. Я глазею на майора, он — с преданностью в пространство за мной.

— В русском языке обращение «господин» или «товарищ» применительны только к фамилиям, — не говорит, а рычит подполковник Гурьев. — Нельзя говорить «господин Лев Николаевич Толстой», да ещё и «граф», а это уже никуда не годится! Это язык лакеев, холопов, подхалимов! Слышите, русский язык признаёт лишь обращение по имени-отчеству или фамилии, или в сочетании фамилии со званием, а также с такими словами-обращениями, как «граф», «господин», «товарищ», «гражданин», «инженер» и тому подобное. «Господин Лев Николаевич Толстой» звучит не убого и дико, а холуйски, и противно правилам русской речи! А вы, Бартеньев? Слово «кушать» — из лексикона слуг! «Кушать подано, ваше сиятельство» — а по-русски правильно: пойду есть, поем, поел. Ещё услышу — «двойку» влеплю по русскому устному! И на аттестат не посмотрю! Позор!

— Зачем же так, Николай Павлович? — майор Басманов уже пришёл в себя и обмяк. — Кто из нас не озоровал? Брегвадзе — примерный воспитанник.

— Может быть! А в знании русского — дрянной! — разъяренно выпаливает в дверь подполковник. — Вы слышите, Брегвадзе?! Что вы меня пожираете глазами? Зачем мне ваша преданность? И ещё зарубите на носу: понятия «масса» нет в русском литературном языке. Это — дурное словечко, от жаргона или от техники. Применительно же к людям оно приобретает оттенок презрительности!..

Но этот китель… на Басманове он, как на портрете: без единой морщинки, и воротник по-маршальски внушительно подпирает дрябловатую шею. А я ещё с детства знаю: ежели долго смотреть на одно место, то все предметы сливаются в один.

— Дайте блокнот, Степан Ильич, — отнюдь не просительным тоном говорит подполковник Гурьев.

Я отступаю в сторону и пропускаю майора. Теперь на меня смотрят лишь Александр Невский в шлеме с железной стрелой над переносьем, одноглазый фельдмаршал и узколицый генералиссимус с жиденьким хохолком. Я облегчённо перевожу дыхание.

— Пожалуйста, пожалуйста, Николай Павлович, а мне уже пора — парткомиссия. Вы слышали всё, побеседуйте сами. Это, кстати, имеет, отношение и к предмету, который вы преподаёте, а с Брегвадзе вы… погорячились…

— Садитесь, Шмелёв, — говорит подполковник, — не обращая внимания на Басманова.

— Душа человеческая потёмки, — говорит майор Басманов.

— Да, Степан Ильич, потёмки! Если посажена в потёмки!