Красные

В 1908 году, когда Каменев сидел в тюрьме, в Тифлисе погиб его отец. По одной из версий, он стал жертвой некоего рабочего, который убил его, отомстив таким образом за свое, как ему казалось, несправедливое увольнение. Однако окончательно причины его смерти так и не были установлены.

Сначала Каменевы обосновались в Женеве. Но в своих письмах Лев жаловался на чересчур уж мещанский образ жизни этого города. Так же считали многие представители тамошней русской социал-демократической колонии. Надежда Крупская вспоминала: «Приехали из России Зиновьев и Лилина[77]. У них родился сынишка, занялись они семейным устройством. Приехал Каменев с семьей. После Питера все тосковали в этой маленькой тихой мещанской заводи — Женеве. Хотелось перебраться в крупный центр куда-нибудь. Меньшевики, эсеры перебрались уже в Париж. Ильич колебался: в Женеве-де жить дешевле, лучше заниматься… Приводились разные доводы: 1) можно будет принять участие во французском движении, 2) Париж большой город — там будет меньше слежки. Последний аргумент убедил Ильича. Поздней осенью стали мы перебираться в Париж.

В Париже пришлось провести самые тяжелые годы эмиграции. О них Ильич всегда вспоминал с тяжелым чувством. Не раз повторял он потом: «И какой черт понес нас в Париж!» Не черт, а потребность развернуть борьбу за марксизм, за ленинизм, за партию в центре эмигрантской жизни. Таким центром в годы реакции был Париж».

Каменевы тоже перебрались в Париж. Следующие несколько лет были годами ожесточенной внутрипартийной борьбы. Ленинцы ругались с меньшевиками, «ликвидаторами» (они выступали за прекращение нелегальной деятельности РСДРП) и «левыми» — «отзовистами», «бойкотистами», «ультиматистами», которые, наоборот, де-факто требовали сворачивания легальной работы. Каменев активно включился в эту борьбу, отстаивая позицию Ленина о том, что надо умело сочетать легальные и нелегальные формы работы, а также «чистоту философии марксизма».

Надо сказать, что сам Каменев сначала выступал за бойкот большевиками работы в Государственной думе и в 1907 году написал статью, которую так и назвал — «За бойкот». Да и вообще он был близок к лидеру «левых» большевиков Александру Богданову. «Тогда, — вспоминал Анатолий Луначарский, — Каменев был очень молод, ему было, помнится, немногим более 20 лет. Он состоял тогда правой рукой при Богданове и числился одним из самых многообещающих молодых большевиков». Однако со временем он изменил свою точку зрения и начал клеймить «бойкотизм и отзовизм». Богданов ехидно указывал на эти «чудесные превращения» Каменева. «Он… — писал Богданов, — типически интересен по своей эволюции, точнее, пожалуй, по всем своим эволюциям. Это — раскаявшийся еретик. Он раскаялся по всей линии, стал сам ярым отлучателем[78]; и, отлучая, всегда сохраняет такой вид, точно еретиком никогда не был, и не имел нужды в раскаяньи».

Союзник Богданова и «богостроитель» Анатолий Луначарский, который вместе с Горьким считал, что необходимо привнести в учение о социализме некоторые элементы религии и создать новую, «пролетарскую религию», за что был беспощадно раскритикован и Лениным, и Плехановым, и Каменевым, писал о своих тогдашних отношениях с ним уже в 20-х годах: «Встретились мы и сошлись ближе, чем прежде, в Петрограде во время революции. Как теперь, так и тогда мы часто находили время под гром и бурю политических событий делиться мыслями об искусстве, о философии. Взгляды наши, в особенности в философии, были чрезвычайно близки. Одно время Каменев даже делал мне честь считать себя чем-то вроде моего ученика.

Раскол среди большевиков, последовавший после поражения первой революции, болезненно отозвался на наших отношениях. Именно принимая во внимание известную духовную близость с Каменевым, я не мог не огорчиться тем, что по поручению ЦК ленинской части нашей партии он разразился по поводу моей книги «Религия и социализм» и некоторых моих статей, относившихся к тому же периоду, весьма резкой, несправедливой полемической статьей. Я знаю, что политика вообще сурова и временами малоприглядна, что в политической борьбе беспощадность является чем-то само собой разумеющимся. Но мне казалось, что подобную роль изобличения моих «ересей» мог бы взять человек, философски более далекий от моих воззрений, по крайней мере в недалеком прошлом.

В то время как отношения мои к Ленину, в сущности говоря, не портились ни на одну минуту и вражда наша держалась целиком в плоскости политической, к Каменеву, ввиду этого его неожиданного подозрения, я чрезвычайно охладел.

Я, разумеется, сожалею об этом, не то чтобы я считал себя неправым, но жалко, что подобные временные недоразумения (кто бы ни был в них виноват) заставляют нас терять время и не давать друг другу все то, что мы можем дать».