Красный

Она прикоснулась к боку его икры и погладила кожу сапога от лодыжки до колена. Она была гладкой и гибкой, и она не могла насытиться ею. Две золотые пуговицы блестели в свете свечей. Сначала она поцеловала кончики пальцев и прижала поцелуй к пуговицам. Затем она прижалась к ним губами. Малкольм вздрогнул. Она ощутила, как дрожь пронзает его тело и проникает в нее. Она снова поцеловала его сапоги, целовала золотые пуговицы, целовала голенище сапога, которое было теплым от жара его тела. Пока она стояла на полу на четвереньках, Малкольм ласкал ее лоно кончиком стека. Она раздвинула ноги шире для него, и выгнула спину, предлагая ему себя.

Он ударил стеком.

Она завизжала от внезапной боли, хотя и понимала, что он сделает это, хотя и хотела, чтобы он сделал это.

- Считай, любовь моя, - сказал он. - Ты же знаешь, что должна считать.

- Сорок девять, - сказала она. Она пережила пятьдесят один удар, и этот последний был хуже всех вместе взятых.

- Мы уже на полпути, - сказал он, и она прижала голову к его бедру. - Ты так хорошо справлялась. Ты устала?

Она кивнула и прошептала: - Да, сэр.

- Я знаю, что ты устала. Он наклонился и слегка коснулся пальцами ее губ, слегка пощекотал щеку локоном ее волос. Это заставило ее улыбнуться. - Моя девочка. Такая послушная. Она даже улыбается.

- Почему ты это делаешь? - спросила она, разрываясь между ненавистью и любовью к стеку, любовью и ненавистью к нему. - Почему, сэр?

- Конечно, я делаю это по доброте душевной, - ответил он. - Ты же понимаешь это, не так ли?

Она подумала о его поцелуях, ласковых словах и заботливом прикосновении к ее рубцам. Он был добрым человеком. Кто, как не добрый мужчина, мог подарить ей такую любовь, прикасаться с такой нежной заботой к ее боли?

- Я понимаю, сэр. Вы очень добры. - Это заставило ее улыбнуться, но не потому, что это была ложь, а потому, что это было правдой. Теперь она все поняла.

- Осталось еще сорок восемь. Ты хочешь принять их на полу, или хотела бы снова встать?

Выбор. Как мило с его стороны.

- На полу, пожалуйста, сэр.

- Как пожелаешь, - ответил он. - На четвереньки. Так тебе будет удобнее. Ноги широко. Вот так. Очень мило. Мне нравится видеть тебя в такой позе, - сказал он, становясь позади нее. Она понимала, что он смотрит на ее открытые и обнаженные дырочки. Она хотела, чтобы он смотрел на них. Она хотела, чтобы он видел чем владеет. - Я очень рад, что попросил тебя поиграть в эту игру со мной.

- С удовольствием, сэр.

- О, я знаю, что это так, но так редко можно найти такого нетерпеливого партнера. По правде говоря, моя дорогая, ты оказываешь мне услугу.

Она подняла глаза и увидела, что он сложил руки на груди. Такой воспитанный. Такой утонченный. Настоящий портрет джентльмена.

Он взял стек в руку и ударил под грудной клеткой так сильно, что она на мгновение ослепла.

Он был ангелом красоты и боли.

- Считай, дорогая, - сказал он. - Иначе я забудусь, и мы начнем все сначала. Ненавижу теряться, не так ли?

Он был воплощением дьявола.

- Сорок восемь, - прошипела она сквозь стиснутые зубы.

- Верно. Почти на месте. Продолжай. Моя девочка.

Ангел.

- Ох, даже моей руке больно, должно быть и тебе больно. Прости, моя дорогая.

Дьявол.

Это повторялось и повторялось. За ударами следовали слова поддержки и ласки, после которых снова следовали удары. У Моны начала кружиться голова. Было трудно продолжать счет, но немыслимо сбиться с него. Что, если он начнет сначала? Что, если нет? Пока она считала, время, казалось, остановилось. Часы остановились. Мир остановился. Они всегда играли в эту игру и всегда будут. Так и должно было быть. Рай и ад были в этой комнате, и они были единым.

- Осталось всего десять, милая. Ты восхитительна, знаешь ли. Просто восхитительна в этом.

Она сосчитала последние несколько ударов и на последних пяти свернулась в позе эмбриона на деревянном полу. Осталось два. Всего два.

- Дорогая? - Голос Малкольма проник сквозь туман ее страданий. - Мой ангел?

- Да, сэр?

- Ты должна лечь на спину ради меня. Хорошо?

Она застонала от боли, высвобождаясь из защитного кокона, в который свернулась. Каждое движение заставляло ее тело страдать. Она ощущала себя старой книгой, которую веками не открывали, а теперь кто-то наконец пришел, взял книгу с полки, раскрыл переплет и пролистал страницы, которые так долго были прижаты друг к другу, что чернила превратились в клей. Сухожилия кричали. Мышцы стонали. Простое лежание на спине заставило ее плакать. Горячие слезы хлынули из ее глаз, лишая ее периферийного зрения, хотя Малкольм оставался в идеальном фокусе. Он оседлал ее бедра этими сапогами, которым она поклонялась, каждая лодыжка в коже прижималась к ее бокам.

- Идеально, - сказал он. Он осмотрел ее с головы до ног, одна рука подпирала подбородок, а вторая покоилась на бедре, как в первую ночь их знакомства. Он изучал ее, словно работу старого мастера.

- Погоди, не совсем. Снова заведи руки за голову. Я хочу, чтобы ты защитила голову. Пол такой твердый, я не хочу, чтобы ты поранилась.