Красный

Малкольм опустил голову к ее правой груди и нежно пососал. Она закрыла глаза и откинула голову назад, наслаждаясь блаженством его губ и прикосновений к ее соску. Волны тепла и удовольствия распространялись по груди и животу, заставляя внутренние мышцы сокращаться снова и снова. Все ее лоно увлажнилось и ожило, желая проникновения. Казалось, он не торопился овладеть ею, поэтому она беспомощно лежала и наслаждалась. Его рот переместился на другой сосок. Тот затвердел, когда он вобрал его. Боль от рубцов утихла. Ранее они кричали, а сейчас едва шептали напоминания о себя. Раны сделали ее очень чувствительной. Где бы Малкольм не прикасался к рубцам или синякам, специально или случайно, она вспоминала поцелуй стека, те слова, которые плавили ее, превращая в новый образ. Она вспоминала его двойной подарок боли и нежности, и любила его за это.

Без единого слова предупреждения, Малкольм опустил бедра и погрузил каждый свой дюйм в нее. Она услышала, как издала звук, длинный низкий стон, когда он наполнил ее до самых краев. Он приподнялся и обхватил руками ее груди, а бедра глубокими толчками объезжали ее. Она не могла пошевелить ни руками, ни ногами, только бедрами, которые она приподняла навстречу его. Она услышала влажные звуки их совокупления, и это возбудило ее еще больше. Малкольм, казалось, потерялся в ней. Его руки держали ее груди в крепкой хватке, голова запрокинула назад, губы приоткрыты, глаза закрыты, и он трахал ее. Теперь он был для нее Богом, Богом секса и греха. Если бы он мог трахать ее вечно, она бы позволила ему. В аду, где грехи похоти были наказуемы, говорят, что похотливые проклятые разрывали друг друга своими желаниями, а разорванные и кровоточащие куски все еще находили способы встретиться и спариться друг с другом. Она гадала, почему же это ад? Эти теологи никогда не встречали Малкольма.

Безумие охватило ее, сжалось вокруг бедер и талии. Она нуждалась в освобождении и это сводило ее с ума. Мона быстрее раскачивала бедрами, приподнимала и приподнимала их.

- Тише, милая, - сказал Малкольм, но было уже поздно. Она была за гранью рассудка. Обезумев, она изо всех сил дернулась под ним, как только могла с привязанными лодыжками и запястьями. Она брыкалась и извивалась, извивалась и умоляла. Но Малкольм сдерживался, трахал ее сдержанно, будто сто ударов стеком было недостаточной пыткой для нее. Далеко недостаточной.

Это была самая страшная пытка из всех. Она должна кончить. Должна. Без вопросов, без надежды, без капитуляции. Она нуждалась, чтобы он вонзил свой член в нее тысячу раз, но его было не переубедить. Он заставил ее страдать еще больше, когда ущипнул за соски. Он ущипнул один, затем другой, и опять повторил. Он дарил ей нежную прелюдию, когда ее лоно нуждалось в жестких толчках.

- Ты забыла кое-что? - спросил он. Опять эта улыбка, этот злой дьявольский оскал.

Она забыла считать.

Сто фрикций. Сто фрикций. Она забыла, что должна была считать его толчки, как считала удары стека.

- Сто, - ответила она, когда в следующий раз Малкольм вошел в нее.

- Теперь она вспомнила, - сказал он, все еще улыбаясь.

Он проник снова, сильнее, и она болезненно сжалась.

- Девяносто девять.

Малкольм снова задвигал бедрами. Движения были безжалостными, резкими, в равной степени болезненными и приятными. Она едва узнавала свой голос, пока считала. Девяносто восемь, девяносто семь...

- Кстати, дорогая, если кончишь раньше ста, ты увидишь ту сторону меня, которая тебе очень не понравится.

Девяносто один. Девяносто.

Счет удерживал ее от оргазма. Она не могла делать и то, и другое одновременно. Давление нарастало. Мышцы на задней стороне бедер были так напряжены, что ей казалось, они вот-вот лопнут. И все же она приподнимала бедра при каждом толчке, не просто принимая его член, но хватаясь за него своим лоном, принимая его так, как он требовал.

Восемьдесят один. Восемьдесят.

Чтобы ухудшить положение, Малкольм продолжал сжимать ее груди, пощипывая соски с каждым номером, который она выкрикивала. Ее груди были такими набухшими от такого внимания, что ощущались вдвое больше, чем обычно.

Семьдесят один. Семьдесят.

Она отдала бы все на свете, чтобы освободить лодыжки и пошевелить ногами. Она хотела раскрыться еще шире для него, чтобы он проникал в самое основание ее живота. Даже мысль об этом заставила ее внутренние мышцы сжаться.

Шестьдесят один. Шестьдесят.

Ее горло саднило от тяжелого дыхания. Она все еще ощущала вкус его соленой эссенции на языке.

Пятьдесят один. Пятьдесят.

Мона потянула за веревки, крепко привязывавшие ее запястья к кровати, чтобы хоть как-то снять мучительное напряжение в теле. Но ничего не помогало. Она была затянута туже часовой пружины.

Сорок один. Сорок.

Теперь Малкольм трахал ее сильнее. Она знала, что он так же отчаянно хотел кончить, как и она. Ее груди подпрыгивали в такт его толчкам.

Тридцать один. Тридцать.

Он легонько шлепнул ее по груди, разжигая красную боль от рубцов. Звук ненадолго прервал счет, наполовину крик, наполовину всхлип.

Двадцать один. Двадцать.