Красный Ярда

Столик под липами оказался волшебным. На скатерти, раскинутой ловкими руками Хелены, мигом появились разные кушанья, ягоды, фрукты, вино. Уютно и покойно было в этом уголке, а его обитатели говорили о социальных бурях, войнах, революциях.

И хозяев, и гостя роднило многое — любовь к литературе и журналистике, близкие воспоминания о довоенной литературной и богемной Праге, события последних лет, поворот народа к коммунизму, восхищение Советской Россией. Они вспоминали города, которые видели, — шестнадцатилетним мальчиком Ольбрахт посетил Киев, а Гашек побывал в нем в годы войны и революции… Старый Сташек слушал сына, невестку и гостя, двумя-тремя фразами давая толчок умным замечаниям Ивана, тонким сопоставлениям Хелены и весело-ироничным репликам Гашека. Но была еще одна тема, к которой так или иначе возвращались хозяева, — роман о Швейке. Семья литераторов горячо переживала это событие в чешской литературе, а бравого солдата полюбила так же искренне, как и его автора.

— Я недолго был в России, — сказал Иван, — вернулся оттуда не с пустыми руками, сразу написал несколько очерков. А ты, Ярда, привез такое богатство — замысел «Швейка»!

— Замысел давний, а Швейк — новый. Он повоевал, много повидал. Война дала мне опыт. До нее и ты, и я писали о солдатах. Тебе, по-моему, удался твой Умаченый, можешь не скромничать.

— Я не скромничаю, а трезво оцениваю твой и свой труд. Мой Умаченый — автомат, оловянный солдатик, а твоего Швейка я вижу везде — он живет в каждом из нас. Ты по крупице собирал золотой песок и превратил его в слиток!

— Порой Иван ловит себя на том, что сам он — тоже Швейк, — вставила Хелена.

— Пиши быстрее свой роман, — попросил Сташек. — Не останавливайся. Я хочу, чтобы он вышел весь, пока я жив.

Гашек с грустью слушал старика. Иван вмешался не то шутливо, не то с укором:

— Он, папа, все-таки остался немного анархистом и богемой. Хочет — пишет, не хочет — не пишет. Ярда даже выступал в кабаре Червеного и в ресторане Костракевича.

Лохматые брови Сташека поползли вверх. Он удивленно спросил:

— В кабаре Червеного?

— Иван преувеличивает. Правда, в свое время я был анархистом. Если хочешь знать, Иван, у нас это наследственное. В вашей Крчи есть старый дуб. Под этим дубом мой дед в 1848 году беседовал с Бакуниным и заразился анархизмом. Как видишь, я происхожу из старинного анархистского рода! Что касается разных заведений, то там я работаю лучше, чем в уединении. В кабаре я выступал. Одними фельетонами двоих не прокормишь.

Воцарилось молчание. Хозяева ждали, что еще скажет гость. Гашек спокойно продолжал:

— Я не хочу прятаться от вас, лгать вам. Мне не удалось устроиться на службу. Жить негде. Ты же, Иван, знаешь, что я ехал в Кладно к Антонину Запотоцкому. Приехал — а он за решеткой. Товарищи обещали мне работу и до сих пор подыскивают ее…

— Ярда, — сказала Хелена, — тебе не везет потому, что у нас еще живы люди, для которых ты так и остался героем пражских анекдотов. В России тебя ценили, там в тебе видели прежде всего сознательного и дисциплинированного борца. Ты был им. Когда нам рассказали в Москве о твоей деятельности, мы радовались и гордились тобой. Тебя любили советские люди. Такое уважение с неба не валится. Мы тоже верим в тебя, верим в твоего «Швейка».

Иван подхватил нить разговора:

— Удивительное дело! Твой «Швейк» вызвал такую бурю, какая тебе, наверное, не снилась. Мне по этому поводу припомнились слова Лессинга о Клопштоке: «Его почитали, но не читали». С тобой — наоборот. Тебя ругают, а «Швейка» читают. Одно упоминание о нем вызывает хохот.

— Мне особенно нравятся те статьи, где бранят язык «Швейка», — заметила Хелена. — В них ярче всего проявилось ханжество наших критиков. За этими критиками плетутся издатели и книготорговцы. Недавно я побывала в книжной лавке Эдварда Вайнфуртера. Он заявил: «Такую грубую литературу, цель которой воспитывать не интеллигенцию, а нацию хамов и нахалов, мы не продаем, чтобы не позорить честь нашей фирмы. Это — литература для коммунистов». Высокая оценка, правда, Ярда? Язык «Швейка» — пощечина мещанскому вкусу и литературному эстетству. Он придает повествованию особую естественность. Почему те, кто считает роман грубым, забывают о том, что сама война — грубость?

Некоторое время все молчали. Гашек смотрел на хозяев и впервые с той поры, как оказался на родине, почувствовал себя по-настоящему дома.

— Знаешь, Ярда, — заговорил Ольбрахт, — я, честно признаюсь тебе, боялся, что ты не сможешь дальше писать в том же темпе, каким начал, не удержишь высоты и своеобразия юмора, который ты с легкомыслием опьяневшего мота рассеиваешь в мир, даже не сознавая, что раздаешь! К счастью, я ошибся. Первый том закончен, вышли две тетради второго, а Швейк — все тот же добрый старый Швейк, каким был спустя день после покушения на эрцгерцога.

— Мне еще никто не говорил ничего подобного о «Швейке», — откликнулся Гашек. — И ты, и Хелена заслуживаете приза: «Самому внимательному читателю».

— Не шути, Ярда, — строго сказала Хелена. — Иван собирается написать статью о «Швейке».