Красный Ярда

— Был. Там, в одесской корчме, во время дикой драки меня закололи пьяные матросы.

— Черт побери! — сказал Кольман. — Это страшнее, чем «Свадебные рубашки» Эрбена.

Мы подъехали к кладбищу, я велел Кольману расплатиться с извозчиком и лезть на стену. Он повиновался. Я тоже залез туда. Потом мы спрыгнули на кладбище. Между крестами грустно выл ветер.

— Куда ты ведешь меня? — спросил Кольман.

— К склепу Бонепиани. Там похоронен последний отпрыск этой семьи. Его убили во время дикой драки в одесской корчме пьяные матросы…

Кольман перекрестился. Мы подошли к склепу а уселись на могильную плиту.

— Дорогой друг! — сказал я. — Еще в гимназии тебя учили не говорить ничего дурного о покойниках. А ты написал обо мне грязный пасквиль, в котором утверждаешь, будто я — предатель, босяк, пьяница и шут… Если бы ты умер, я бы написал в некрологе, что ты горячо стремился к добру и ко всему, что свято для каждого благородного человека.

Кольман зарыдал. Я оставил его и побежал к кладбищенскому сторожу.

— Опять нализался какой-то безутешный вдовец… — проворчал сторож сонным голосом. — Сейчас я его выведу.

Я стоял за углом, ожидая, когда Кольман выйдет.

— Где я? — кричал он. — Это сон или явь? Куда вы меня ведете?

— Спать! Спать! — утешал сторож, волоча Кольмана в полицейский участок.

Мне приятно сообщить вам, что весь его гонорар за некролог пошел на уплату штрафа в полиции. Теперь он больше всего на свете боится ходить мимо Ольшанского кладбища.

Гашек кончил и молча стоял на сцене. Его попросили рассказать о жизни бурятов. Гашек воспользовался этим вопросом, чтобы кончить комедию — комедией.

— Буряты строят домики из камня и глины, покрывают крыши соломой. Домики часто чинят. Эти люди ночью спят, днем работают. У них сохранился обычай сморкаться при помощи пальцев и вытирать нос рукавом…

Поведав несколько столь же удивительных подробностей из жизни бурятов, Гашек сделал паузу и продолжал рассказ интимно-доверительным тоном:

— Я расскажу вам о том, что больше всего поразило меня. Однажды, вернувшись из Политотдела Пятой армии домой, я разделся и сел пить чай. В печке потрескивали дрова. Вдруг я увидел чудо: за окном пошел снег. Я не верил своим глазам. Шел белый, белый снег. Он то падал на землю, то поднимался вверх, то кружился над землей в бешеном танце. Снега становилось все больше и больше. Выросли высокие сугробы. Страшно было подумать, что такой белый снег весной растает…

Никто не смеялся.

Посетители кабаре поняли, что Гашек разыгрывает их, как он это делал в годы деятельности ПУПРЗ, и что он ничего не расскажет им о том, чем занимался в России.

Выйдя на улицу, все попали под мокрый, липкий снег, который в Праге был таким же белым, белым, как в Бурятии.

У выхода Гашек встретил Франту Зауэра и Ладислава Гайека. Они тоже были в кабаре и слушали Гашека. Гайек поздоровался с Гашеком и быстро ускользнул, а Зауэр сразу же заговорил:

— Ярда, после сражения в Народном доме и всеобщей забастовки рабочих твое выступление перед махровыми реакционерами как-то не вяжется…

— Левые социал-демократы оставили меня без работы, без куска хлеба. Их газета платит мне гроши, на которые нельзя прожить, а эти махровые реакционеры прилично платят за чепуху! В этом, дорогой Франта, и заключается мудрость жизни и ложность моего положения.

Зауэр с укором посмотрел на Гашека.

— Я знаю, о чем ты думаешь, — снова заговорил Гашек. — Кое-кто может истолковать мое выступление как политическую «бесхарактерность», как отход от революционной борьбы. Это неверно. Я понимаю революцию иначе, чем ты. Мне кажется, что анархист Зауэр и руководители левой социал-демократии вроде Гандлиржа сильно отстали. Ты считаешь себя революционером. Пражские буржуи даже боятся тебя. Еще бы, ты — главарь «Черной руки»! Ты стал маленьким городским Яношиком. У богатых берешь, бедным даешь, нападаешь на домовладельцев-спекулянтов и вселяешь бездомных рабочих в доходные дома. Это гуманно, но несерьезно. Лет пять-шесть тому назад я делал бы то же самое. Теперь не стану. Это старо! Революционная борьба в наши дни — это не бунт Степана Разина, не подвиги Яношика, а сознательная вооруженная борьба рабочих, возглавляемая такими людьми, как Ленин, как большевики… По-твоему, я должен был говорить что-либо подобное в кабаре этим контрреволюционерам? Масариковцы только и ждут этого, чтобы разделаться со мной.

Зауэр больше не возражал. Вслух он заметил:

— Тебе, наверное, виднее. Мы, чехи, сейчас опьянены национальной свободой, а когда протрезвимся, то поймем, что еще больше нам нужна социальная свобода.

Власти, действительно, не дремали. Оказавшись бессильными устроить писателю политическую расправу, они решили уличить его в безнравственности. Земский уголовный суд на основании § 206 Гражданского кодекса республики предъявил Гашеку обвинение в бигамии, которая каралась шестимесячным тюремным заключением. Гашек явился в суд и дал объяснения: