Красный лорд. Невероятная судьба революционера, замнаркома, флотоводца, редактора, писателя, дипломата и невозвращенца Фёдора Фёдоровича Раскольников

«…На пароходе суетливо грохотала лебёдка. Торопливо убирали деревянные сходни, и пароход, мрачно гудя сиреной, величественно отошёл от пристани. Под кормой заклубилась пенистая вода, и пакгаузы под зелёной крышей тихо поплыли мимо. Пассажиры, как овцы, сгрудились на палубе возле горячей трубы… Над горизонтом, дрожа от холода, взошла одинокая звезда…»

Не менее эстетически выглядят строчки в главе «февральская революция» в книге Фёдора «Кронштадт и Питер в 1917 году»: «В морозной тишине февральской ночи всё чаще и всё слышнее раздавались ружейные выстрелы пачками и в одиночку. Борьба за свержение старого режима ещё не закончилась…»

Несмотря на то, что Раскольников работал по большей части в области публицистики, его тексты были во многом близкими к художественным и в них чувствовалось тяготение к литературе, а не журналистике. Такими кажутся даже самые публицистические материалы, хотя бы такие, как книга «Кронштадт и Питер в 1917 году» и входящая в неё глава «Начало великих событий», в которой Фёдор пишет: «…Когда вышел на Невский, первое, что бросилось в глаза, — это несметные толпы народа, собравшиеся у Казанского собора… Толпа бурлила, роптала, протестовала; из её глубины раздавались отдельные гневно негодующие возгласы. Против неё сплошной стеной стояла полиция, не допускавшая толпу к Адмиралтейству.

На Большой Конюшенной улице навстречу мне попался отряд быстро мчавшихся броневиков. Эти движущиеся грозные коробки с торчащими во все стороны дулами пулемётов производили жуткое впечатление. Резкие, тревожные и отрывистые звуки их рожков дополняли неприятное ощущение.

Со стороны Невского послышались частые ружейные залпы. Они гулко разнеслись в февральском морозном воздухе…»

Раскольников старался писать так, чтобы всё происходящее в рассказе было воочию увидено читателем, как будто он действительно находится среди героев его повествования, ощущая морозную ночь и слыша раздающиеся невдалеке выстрелы. Причём, это касается не только его прозу, но и рядовых писем, которые он во множестве рассылает из Кабула своим друзьям, коллегам и знакомым. Чтобы был понятен его эпистолярный стиль, приведу здесь небольшие фрагменты из его послания Льву Давыдовичу Троцкому:

«Кабул, 26 июля 1922 года.

Сколько я не уподобляюсь барону Мюнхгаузену, который, как известно, собственноручно вытащил себя за волосы из болота, однако оказывается, что невылазная афганская трясина засасывает крепче и глубже. Приезжающие из Ташкента дипкурьеры — славные начёсанные парни — находят какое-то болезненное удовольствие в том, что запугивают меня двузначными цифрами месяцев, оставшихся на мою горькую кабульскую долю. По правде сказать, полубиблейская, полусредневековая экзотика феодально-пастушеского быта, придавленного исламо-теократической государственностью, вызывает у меня ощущение безнадёжной скуки. Примитивная государственная „идеология“, как сказал бы профессор Рейснер, вполне гармонирует с усвоенными здесь методами внешней политики. Циничное вероломство, шитое белыми нитками, надувательства считаются тут образцом утончённого дипломатического искусства.

С помощью всемогущего удара кулаком по столу обычно удавалось восстанавливать равновесие, но через несколько дней их изобретательный на подлости мозг выдумывал новую бестактность, новую кричащую нелояльность.

Заразившись восточным фатализмом, я надеюсь, что всё образуется „самотёком“. Хотел бы узнать о флоте, о его судьбе и перспективах… но в доме повешенного не говорят о верёвке.

Крепко обнимаю Вас. С коммунистическим приветом —

Раскольников».