Красный лорд. Невероятная судьба революционера, замнаркома, флотоводца, редактора, писателя, дипломата и невозвращенца Фёдора Фёдоровича Раскольников

— А, Щетинин! — воскликнул радостно Раскольников. — Заходи, заходи, боец! Знаю, что от абрикосового сока тебя бросит в жар, но ничего другого не нашлось. Знакомься — поэты Сергей Есенин и Рюрик Ивнев. А это — фронтовой товарищ, неугомонный Санька Щетинин — гроза контрреволюционеров и бандитов, да и сам в душе бандит, — засмеялся Раскольников. — Только бандит в хорошем смысле слова.

— Ну, Федя, ты скажешь, — добродушно улыбнулся пришедший, и мягкая улыбка на суровом лице показалась ласточкой, опустившейся на острую скалу.

Щетинин подошёл к столу, взял бутылку с остатками абрикосового сока и вылил в полосатую чашку. Затем медленно опустил руку в карман шаровар, извлёк бутыль водки и произнёс: — Вот это дело! Это по-нашему, по-деревенски, широко и вольготно. В городе всё шиворот-навыворот. Придумали дамские пальчики, соки-моки…

Я поёжился. Мне показалось, что сейчас начнётся попойка, а у меня врождённое отвращение к алкоголю. Но вопреки опасению всё получилось иначе. Начало было угрожающим, но Щетинин приготовил стол, деловито и аккуратно подобрал из разнокалиберной посуды всё необходимое. Я был изумлён: пиршество ограничилось тем, что Раскольников осушил четверть стакана с гримасой, которую никак нельзя назвать поощрительной. Есенин выпил без особого энтузиазма полстакана, виновник торжества — один стакан с удовольствием, но без бахвальства и понукания других следовать его примеру. Закусывали двумя огурцами, извлеченными из необъятных карманов щетининских шаровар, и куском сыра. Хлеба не оказалось, да он и не понадобился. Но формальности были соблюдены, и теперь каждый из присутствующих, если бы походил на многих других, имел бы полное основание сказать на следующий день: „Вчера мы здорово тяпнули!“

Нас вновь попросили прочесть стихи. Щетинин добродушно признался, что ни черта в них не понимает.

— Вот песни — это другое дело. Орёшь и сам не знаешь, что орёшь, но получается весело, а когда что-нибудь революционное, аж в груди замирает.

— Но всё-таки, — приставал к нему Есенин, — что-нибудь ты понимаешь, не деревянный. Что за поклёп на себя возводишь?

Щетинин отшучивался.

— Ну, пусть поклёп. Разорви меня бомба, если вру! Слова-то я понимаю и смысл, кажется, но вот хорошие стихи или плохие, не знаю. Абрикосовый сок от водки отличу сразу, а хороший стих от плохого — не могу. Да и не моё это дело. Куда мне со своим рылом соваться в калашный ряд!

— Ну, запел, — засмеялся Есенин, — тебя бы с Клюевым познакомить — тоже клянётся: я, дескать, стихов читать не умею, не то что писать.

— Да вы артист, Серёжа! — воскликнул Раскольников. — Точная копия Клюева. Я слышал недавно его в „Красном петухе“.

— Как, — удивился я, — успели и там побывать?

— Каменева затащила, — улыбнулся Раскольников. — Это её детище.

— Знаю, знаю, там бывал и теперь захожу. Но откровенно: наряду с интересным там много карикатурного.

— Не в бровь, а в глаз, — засмеялся Раскольников. — Я оттуда едва нога унёс. Вышла какая-то громадная поэтесса…

— Это Майская…

— Фамилию не расслышал. Но плела такую чушь про искусство, что даже его поборникам стало тошно.

— Она! Она! Конечно Майская!

— Я говорю, что ничего не понимаю в стихах, а как послушал вас, вижу, что и вы ни черта не понимаете, раз считаете друг друга карикатурными.

— Это ты перебрал, — сказал Раскольников. — Мы считаем карикатурными не всех, а тех, кто действительно является таковым.

— Ну, значит, я вообще ничего не понимаю, — сдался с добродушной улыбкой Щетинин. — Искусство — старое, новое — для меня высокая материя. Давайте выпьем! — добавил он. — Однако не сделал ни малейшего движения в сторону принесённой бутылки.

— Жаль, что вы вылили абрикосовый сок, — с напускным огорчением произнёс я, обращаясь к Щетинину, — я бы с удовольствие выпил сейчас.

— Сок можно заменить чаем, — улыбнулся Раскольников.

— Нет-нет, не будем отнимать у вас столько времени, да и нельзя долго засиживаться. Утром я должен отнести в „Известия“ стихотворение. А оно ещё того… не допеклось, — сказал Есенин.

— Серёжа, ты возводишь на себя поклёп, — улыбнулся я.

— Нет, серьезно, — ответил Есенин. В глазах его светились искорки смеха. — Понимаешь, как получилось: я даже не успел написать, как зашёл заместитель редактора. „Прочти, говорит, да прочти!“ Я и прочёл. А он: „Принеси к нам, да поскорей. Больно к моменту!“

— Отпускаю с условием, — сказал Раскольников, — что вы будете заходить ко мне часто. Чем чаще, тем лучше. Ведь я здесь временный гость. Скоро меня направят по назначению. И стихи приносите. И книжечку, если она сохранилась. Хоть одну раздобудьте, чтобы я взял её на фронт».

И сказанные им слова оказались пророческими — Раскольникова и правда уже ждало направление. Но так всё равно успела завязаться эта прерывающаяся, пунктирная дружба между великим русским поэтом и легендарным революционером, флотоводцем, дипломатом и писателем, жизнь которого была похожа на кем-то придуманную, авантюрную, непостижимую историю…

* * *