Предки этого человека были людьми культуры и знания, когда ваши еще на четвереньках ползали в джунглях.
В «Отеле „Берлин“» (1945) не было ни «товарищей», ни негров. Уорнера захватила идея перенести действие «Гранд-отеля» — бестселлера Вики Баум, невыносимо популярной основоположницы салонно-сенсационной женской прозы, — в обреченный, что в конце 1944-го было очевидно, Берлин. Роман уже экранизировали в 1932-м с Гарбо, теперь Бесси следовало приперчить мелодраму политикой.
Бесси пришел в ужас от озаривших босса идей. Бежав из лагеря, активист немыслимого в Берлине мощного подполья не просто скрывался от гестапо в роскошном отеле, но и крутил роман с любовницей генерала вермахта.
Бесси задание выполнил, но заложил в сценарий «мину» для посвященных. В финале беглец благополучно добирался до подпольного (в прямом смысле слова) штаба Сопротивления, где все с почтением произносили имя его лидера — герр Баумлер. Звучит почти как Баймлер — имя, знакомое всем «своим».
Баймлер, деятель компартии Германии, бежал из Дахау, был комиссаром батальона имени Тельмана и погиб под Мадридом 1 декабря 1936-го.
В меньшей степени (хотя современного зрителя не может не впечатлить, что последнее слово, появляющееся на экране, — «Сталин») «хулиганил» Бесси, завершая фильм именем советского вождя. Просто, в согласии со всеми методичками, постскриптумом к действию служили цитаты из лидеров коалиции, и Сталин был третьим и последним из них, после ФДР и Черчилля.
Главная неожиданность «Отеля» заключена в паре фраз, которыми обмениваются нацистские бонзы, готовящиеся к бегству за океан. Слишком они диссонируют с естественным пафосом победы, которая раз и навсегда похоронит фашизм. Побежденные строили специфические планы на будущее и верили, что их идея не умрет, вернется и вопреки всему победит, но только под маской американизма.
Коммунистам, мыслившим в категориях не военного, а идеологического противостояния, было свойственно беспокоиться о наследии фашизма в послевоенном мире. Биберман в третий раз за десятилетнюю голливудскую карьеру встал за камеру, чтобы снять «Расу господ» (соавтор сценария — Фрелих) как раз о будущих угрозах. Нацисты в фильме не складывали оружие, а примеряли заранее заготовленные маски антифашистов, жертв нацизма, мирных, но честных обывателей, чтобы разносить по всей Европе семена нестабильности, готовить реванш расы господ. Одного из них — полковника, притворившегося раненым бельгийским патриотом и уже успевшего шантажом и провокациями внести смуту в мирную жизнь, — разоблачал освобожденный из лагеря русский врач Андрей.
Коул («Никто не уйдет», 1944) прозрел Нюрнбергский процесс. Точнее говоря, неизбежность и необходимость судить преступников против человечности. В мирном — пока что только экранном — будущем международный трибунал судил Вильгельма Гримма — обобщенного нацистского палача. Учителя из деревни на польско-германской границе искалечили — физически и морально — Первая мировая (он тоже — «потерянное поколение») и «версальское» национальное размежевание. Показания каждого из свидетелей обвинения иллюстрировали флэшбэки: каждый соответствовал новому периоду в истории нацизма, и в каждом Гримм совершал все более мелодраматичные зверства. В тревожном финале прокурор призывал «мужчин и женщин свободных наций» вынести нацисту (и нацизму) свой приговор, но Гримм не признавал юрисдикции трибунала и не терял веры в возрождение нацизма.
Один из героев «Сахары» — француз, выделявшийся беспощадностью к врагу, — упоминал, что воевал в Испании. Все понимали, что воевал он в интербригаде и, скорее всего, коммунист. Испанское прошлое было эвфемизмом партийности, а война в Испании — в официальной пропаганде — табуирована: в «Прелюдии к войне» она вообще не упоминается.
Ветеранам Испании внезапно повезло. В свете официально взятого (на тот момент) антифранкистского курса республиканцев вывели в методичке ДВИ на правах союзников.
Следует признать [испанскую] войну битвой между демократией и фашизмом и признать, что «лоялисты» сражались за то же дело, за которое сражаемся и мы.
Посему ДВИ признал изображение жестокостей республиканцев в фильме Сэма Вуда «По ком звонит колокол» (1943) неуместным, «особенно в тот момент, когда мы обязаны верить в правоту их дела».