Красный век. Эпоха и ее поэты. В 2 книгах

А что же Антокольский? Гений поэтического театра, эксперт перевоплощения, практик тончайшего вживания в невменяемые, немыслимые обстоятельства… У ученика — признательность в форме претензии: «Ощущая последнюю горечь, выкликаю сквозь сдавленный стон: виноват только Павел Григорьич! В высоту обронил меня он». Все это в духе ученика: высота — от противного, черная, ледяная, в нее не возносишься — проваливаешься. А точнее, как он говорит об учителе: «Контрамарку на место свободное выдал мне в переполненный зал и с какой-то ужасной свободою; — Действуй, если сумеешь! — сказал».

Влияет еще — издалека — Заболоцкий. У которого все «по порядку». «По какому порядку?» — спрашивает Слуцкий и сам же отвечает: «Я предпочитаю порядок «Столбцов» порядку «Горийской симфонии». То есть: вместо того, чтобы имитировать логику, которую тебе навязывает подлая реальность, лучше сразу бесстрашно разносить ее в объективные бухгалтерские столбцы… «Дворянская забылась честь. Интеллигентская пропала совесть. У счетоводов же порядок есть и аккуратность, точность, образцовость». Неслыханный гимн кувшинным рылам, но в этой иронии весь Слуцкий.

Словно провоцируя читателя (и предупреждая упреки в элементарности) он дает стихам нарочито непоэтичные подзаголовки. Например: «статья». При всей наивности подобного приема, он повторяется, варьируясь: «Рассказ», «Очерк», «Воспоминание», «Анализ»… Назло ценителям прекрасного жизненный материал оформляется в вызывающе грубую прямоту. Стихи — не таинство, стихи — работа, да какая!

«Политработа трудная работа, работали ее таким путем».

На непростого ценителя рассчитана эта простота.

Два непростых, замечательно тонких человека в 1956 году помогают Слуцкому выйти на свет (в свет) из тени полуподвального литературного существования: Илья Эренбург и Владимир Огнев.

Эренбург публикует в «Литературной газете» статью «О стихах Бориса Слуцкого», давая ему тем самым печатный статус (и находя кстати приемлемого для официальной идеологии предшественника: Некрасова).

Огнев, редактор издательства «Советский писатель», из вороха стихов и набросков отбирает тоненькую пачечку, словно перед ним начинающий стихотворец, а не «широко известный в узких кругах» автор, строки которого переписывают от руки и читают шепотом на интеллигентских кухнях.

«Мне не пришлось ничего объяснять ему. Кажется, он понял мой замысел. Первый удар должен быть безукоризненно точным. Каждое стихотворение — шедевр. Никаких эскизов, вариаций однажды сказанного»[94].

То есть: металл должен резать, как сталь, а не хлопать, как жесть. Позднее, когда Слуцкого стали печатать охотнее и не отвергали «вариаций однажды сказанного», Анна Ахматова пожала плечами: какие-то они жестяные. Слуцкий ответил: «Я с той старухой хладновежлив был»[95]. А про материал добавил: «Торжественна и хороша жесть журавлиного наречья. Связует этот перелет ничем не связанные страны. Не потому ли жесть поет или рычит так дико, странно?..» Но это уже на излете, когда все просвечено вечностью. Вообще же в финале иного стихотворения, написанного для умных, Слуцкий иногда дублирует мысль для дурака. Такая поэтическая жесть не рычит и не поет. Она хлопает. Иногда, читая Слуцкого, пропускаешь это мимо ушей. Потому что стали хватает. А это — жесть, которая дублирует сталь…

«Мрамор лейтенантов — фанерный монумент»…

Впрочем, есть ещё более точное, «со стороны», определение стиховой материи Слуцкого, — гипс. Что-то слепленное наскоро, откровенно-временное, и вроде бы «на потребу» — хрупкое.

Гениально определил это Давил Самойлов: гипс на рану.

А кажется: медь, железо, сталь…

В 1957 году первая тоненькая книжка Слуцкого «Память» бритвенным лезвием прорезает советскую лирику.

Начинается «путь».

Начинается — с той роли, которую предписала война. Военный юрист? Значит, законник. «Дознаватель-офицер». То в суд, то в бой. Подслушка, допрос, трибунал, стук машинки, списки расправ. «Суд… пересуд». «Не за что никого никогда не судили…» «Нет неясности на всей земле…»

На всей земле… Земшарность. В человечестве, в вечности, в звездности — там все ясно.

Не ясно — вот здесь, где звезды на рукавах комиссаров, где жизнь и смерть размениваются за минуты, и судьбы зависят от писаря, заполняющего анкету и составляющего доклад для командования.

Тут-то душа и пробуется на излом: «Кто я, мои четыре пуда мяса, чтобы судить чужое мясо?»… «Для правых и неправых зажжена в общем небе одна луна»…