Красный век. Эпоха и ее поэты. В 2 книгах

Твардовский справился. И стал народным поэтом — самым славным в поколении, которое на взлете судьбы было обрушено в Великую Отечественную войну.

Но прежде, чем отогреться огоньком теркинской махорки, душа опалилась смертным огнем и испепелилась ледяным холодом гибели. Сам пульс стиха переменился 22 июня 1941 года. Дыханье. Дух. Запах…

«Какой-то немец в этом доме сушил над печкою носки, трубу железную в проломе стены устроив мастерски… И в разоренном доме этом определившись на постой, он жил в тепле, и спал раздетым, и мылся летнею водой… Мне жалко запаха лесного, дровец, наколотых в снегу, всего, чего я вспомнить снова, не вспомнив немца, не могу…»

Никаких высоких абстракций. Обугленные стены. Оскверненная земля.

«Я б вовеки грабителям не простил бы твоим, что они тебя видели вражьим оком пустым; что земли твоей на ноги зацепили себе; что руками погаными прикоснулись к тебе; что уродливым именем заменили твое; что в Днепре твоем вымыли воровское тряпье…»

Нет, никто не пережил шок первых военных поражений так, как Твардовский, ни в ком ненависть не обрела такого прямого счета — око за око, зуб за зуб, удар за удар. И Сурков, и Симонов пережили что-то близкое, но им все-таки помогала «идеология», а тут глухая народная ярость и народная же русская, тысячелетняя готовность гибелью оплатить победу.

Гибель — лейтмотив.

Лежит на финском льду застреленный парнишка. Это было четыре года назад, должно бы забыться, вытесненное бедой огромнейшей. Но нет:

«Среди большой войны жестокой, с чего — ума не приложу, — мне жалко той судьбы далекой, как будто мертвый, одинокий, как будто это я лежу, примерзший, маленький, убитый на той войне незнаменитой, забытый, маленький, лежу».

Эсэсовец велит разуться приговоренным — девочка у края ямы переспрашивает:

«— Чулочки тоже, дядя?»

Душа корчится в такие мгновенья, и в эти мгновенья рождается великий поэт.

Я убит подо Ржевом,
В безыменном болоте,
В пятой роте, на левом,
При жестоком налете.
Я не слышал разрыва,
Я не видел той вспышки,—
Точно в пропасть с обрыва,
И ни дна ни покрышки.
И во всем этом мире,
До конца его дней,
Ни петлички, ни лычки
С гимнастерки моей…

Солдатская война. Ни стратегического полета, ни комиссарского жара, ни былинных богатырей, — быт войны-невойны, привычный для России, тепло самокрутки, сбереженной в окопе…

Бойкий Моргунок умирает в ржевском болоте. Рождается Теркин.

«Книга про бойца», писавшаяся четыре военных года (а если считать «незнаменитую» финскую, то все пять) — заносилась поначалу в военкоровские блокноты, в дождь — под плащ-палаткой, в стужу — держа в зубах стянутую с руки перчатку, — это настоящая энциклопедия солдатской жизни, списанная прямо с натуры: «портянки да землянки»; герой с полуслова узнаваем, недаром со страниц поэмы он шагнул на театральные подмостки, на полотна живописцев, а уж о книжных иллюстрациях и говорить нечего — художники мгновенно сделали его всеобщим знакомцем.

А ведь в поэме этот всеобщий знакомец размыт контурами! Таков замысел: в сюжете ни начала, ни конца. Шуточное объяснение: на начало «сроку мало», а для конца — «жалко молодца».

Возможно объяснение и источниковедческое: придуман Вася Теркин для «уголков юмора» фронтовой печати в финскую кампанию, описывали его подвиги военкоры коллективно, имя выбрали тоже коллективно. Был вариант: «Протиркин», но «Теркин» оказался лучше, потому что «битый, тертый, жженый» (не исключено, что его тезка из давнего боборыкинского романа помог фонетически). После «незнаменитой» финской войны коллективные творцы героя бросили, а Твардовский бесхозного шутника усыновил и вдохнул в него такую эпическую мощь, что все прежнее было враз забыто.

Как настоящий эпический герой он является «ниоткуда», а оказывается «всюду». Русский всечеловек, и вместе с тем — человек неподдельно, конкретно русский. Вездесущий. И неуловимый. Появляющийся нежданно-негаданно. Оказывающийся, где нужно. Кто-то первым ворвался в немецкий окоп, кто-то навел переправу, протянул связь, сыграл на гармошке, починил часы, восстал после ранения… не поймешь, кто…

Это был, конечно, он.