Красный замок

Все эти сложности для наших врагов, следующих по пятам.

О, путешествие весьма утомительно: сырые ночи и малосъедобная, плохо приготовленная еда. Никаких шелков и шербета, и уж точно никаких привилегий.

Но цыгане перемещаются стаями, как волки или собаки, а он жаждет общества других зверей. Я не могу сказать, что он жаждет общества зверей «своего вида», потому что он такой один.

Он знал это, кажется, с самого раннего возраста. Иногда я гадаю, не ищет ли он толпы, чтобы утвердить свое естественное превосходство над ней.

Тем не менее он человек спокойный. Он с жадностью пожирает отвратительную пищу, запивая ее странным крепким пойлом, которое цыгане где-то нашли для него.

Они терпят меня, странную особу с мешками денег. Я оплачиваю их вылазки в караваны и другие таборы, откуда они возвращаются с кусками сырого мяса (что это за мясо, лучше не спрашивать) и тяжелыми глиняными бутылями, которые выглядят так, будто сохранились со времен Крестовых походов.

Они предлагают моему зверю первому начать трапезу.

Он наполовину осушает кувшин одним бесконечным глотком, закинув голову назад, как воющий волк, только мой зверь глотает, а не воет, снова и снова.

Мне никогда не предлагают выпить из этого сосуда, и я не протестую. Я действительно не желаю увидеть зверя в себе – лишь в других. Собственный зверь всегда слишком предсказуем.

Скрипки стонут подобно женщинам в горячке, а большой костер в центре шипит, как паленая шкура.

Ночь прохладна. Скрипки мечутся вверх и вниз, следуя запутанной мелодии. Запахи пролитого вина и рвоты сливаются в диком цыганском таинстве. Ночью мы ненадолго присоединяемся к проходящим мимо караванам. Тогда нас навещают их женщины и девушки, оставляя следы голых ног на ледяной земле, покрытой грязью. Золотые монеты на их запястьях и лодыжках вспыхивают в ночи, словно брызги кипящего масла над раскаленной сковородой.

Смуглые лица усмехаются в угасающем мягком свете костра. Их глаза – черное дерево в перламутре.

Однако у него глаза ясные, светло-голубые, с жутким металлическим блеском.

Примечательно, что у столь темной души могут быть такие светлые глаза.

Внутренняя борьба видна в нем яснее, чем в любом из живущих.

Он полностью поглотил меня – грубый и возвышенный, святой и бесчеловечный. Возможно, виной тому мое наследие из суровых земель, которые, как и он, породили великое богатство и красоту. Меня не оставляет связь со своей землей, со своей грязью, со своей бренностью. У меня крестьянское тело, но душа парит по-королевски. Сквозь подошву обуви ступни не чувствуют жесткую землю, но я слышу, как ее неторопливое ледяное сердце бьется под слегка онемевшими пальцами ног. Это напоминает мне другую музыку, другие танцы.

Я могу остаться здесь. Обернуться камнем. Не слышать этой какофонии звуков, не видеть грубой мешанины видов, воплей и запахов. Я могу стать горой: Альпами, Кавказом или Гиндукушем. Я могу стать изображением, высеченным в камне, божеством. Я могу прославиться в веках.

Когда-то меня так к этому тянуло. Тогда мне казалось, что я принадлежу искусству, а все люди искусства безумны. Или должны быть таковыми. Я знаю эту Женщину. И я не знаю ее. Когда-то она была актрисой, но потеряла этот титул, как свергнутая королева. Потеряла свое королевство. Может ли королева потерять свое королевство? В справедливом мире – да. Но справедливого мира не существует, есть множество миров, которые можно подбрасывать, подкручивать и швырять, как теннисные мячики, из одной вселенной в другую.

Поэтому теперь я Жонглер. И иногда я подбрасываю жизни вместо мячиков.

Хм-м, мячики.

Хорошая метафора. Наш мир всего лишь мячик. Голова всего лишь мячик. Мужественность… тоже мячик, вернее – два.

Все это может рухнуть, если того пожелает Жонглер: мир, ум, сила.

Я здесь: запасной игрок. Король под маской. Королева в отступлении. Все горит холодом. Кожа и иллюзии облезают.

Играйте, цыгане, играйте! Музыка определяет танец, танец диктует сюжет, сюжет несет кульминацию.

Смерть.

Смерть – величайший в истории хореограф, драматург, писатель.

У ангела смерти очень ясные, светло-голубые глаза, и он принадлежит мне.

Глава двадцать третья Пепельные косы Рапунцель

15 мая.

Я опять видел графа, ползущего как ящерица. Он опустился на добрых 400 футов наискось влево. Затем он исчез в какой-то дыре или окне.

Брэм Стокер. Дракула

Латунная ванна появилась у меня в спальне мистическим образом, и столь же мистическим образом никуда не делась, хотя теперь стояла пустой.

Я догадывалась, сколько сил потратил Годфри, чтобы добыть для меня этот предмет домашней утвари, куда менее громоздкий и куда более удобный, чем сам огромный и пустынный старый замок.